однажды...
Ее сумасшествие, вероятно, началось в тот первый раз, когда Питер сказал ей:

— Венди, вместо того чтобы лежать в этой глупой постели, ты могла бы летать со мной по небу и шутить со звёздами!

Ввысь уносилось небо чистое, разлитое китовой синевой надо всей безграничной землей, и облака улыбались — они набегали-убегали, будто прибой и отлив морской, прятали за собою солнце — свою единственную звезду, что смеялась звонко и щурилась. Смех солнца — блеск серебряных крон деревьев, чьи ветви-руки ветрам восточным дом, смех солнца — трепет трав полевых и цветов лесных, и им воздух прорежен, смех солнца — румянец на щеках пухлых детских, румянец алый, румянец счастливый. А глаза у ребенка большие и наивные, глаза голубые, верящие, глаза видящие и ждущие — такие глаза у детей, что всех лесных фей по именам знают, у тех, что по дороге из желтого кирпича гуляют и с фавнами на их забавном языке говорят ночами напролет.

Девочка бежит, и подолы ее белого платья пляшут, скачут, будто листья водной лилии большой под выдохами-вдохами неба. Девочка прыгает с камня на камень, улыбка у нее искрится верой или волшебством — разглядите вы, пожалуй, сами, — и в руках девочка сжимает кружево диких цветов. Ее белые босые ножки — по камням, обросшим нежным мхом, из-под пяток выбегают звезды, и они хохочут, хохочут эти звезды, взметаются ввысь, руками взмахивая — им девочка в ответ смеется, она лесом дышит, а лес в ответ объятия раскрывает и уступает путь-тропинку. Солнца смешинки звенящие в волосах темных у девочки путаются.

Девочка в реверансах приседает пред деревом каждым, а они — кланяются вежливее всякого джентльмена, они знают ее по имени лучше любого человека.

— Ах, вот бы ты осталась такой навсегда!..

Говорила девочке мама, когда им еще не нужно было возвращаться в город. И девочка усыпала ее цветами, вплетала в ее волосы-косы незабудки и ромашки, васильки и лютики, первоцветы и колокольчики — какие угодно розы, мама, какие угодно ландыши, только не говори с печалью этой странной, только смейся также беззаботно, как мне по утрам смеется солнце, мама, какие угодно розы...

Венди знала с трех лет, что когда-нибудь вырастет. Она знала, что однажды сказка погибнет, как погибают бабочки с неокрепшими и кривыми крыльями. Венди жила с мыслью, что придет время, и ей придется разучиться улыбаться и смеяться разучиться — тоже.

— Об этом всегда узнаешь, когда тебе три, — Венди держит сигарету изящными пальцами и отводит взгляд, — три — это начало конца.

Ей за двадцать, волосы убраны на манер матери — аккуратно и высоко, чтобы оголить журавлиную шею и воробьиные плечи. Ей за двадцать, и курит она по-взрослому, как имеет привычку курить отец — глубоко затягиваясь, прикрывая глаза, смакуя. Как должны были бы гордиться своей дочерью родители, увидь они за ее странностью лишь отражение самих себя.

И ты — признайся честно — хотел бы взглянуть на нее с жалостью, той самой жалостью, которой привык одаривать всех несчастных людей, что встречаются на славном пути. Ты-то ее называешь сочувствием, конечно, или понимаем, но Венди знает — бросает короткий взгляд, ведет подбородком — все знает, ее не обмануть. Попробуешь обвести вокруг пальца сумасшедшую, а? Я так не думаю.

У Венди на губах не проходящая усмешка. Не проходящая  — как старый шрам болезни. Она-то уже давно все знает.

Послушаешь, что расскажет тебе съехавшая с катушек девчонка, возомнившая себя героиней сказки и все еще помнящая те дни, когда она умела летать?

— Он был из тех мерзких мальчишек, что никогда не вытирали ноги, — Венди затянулась глубже, чем обычно, и можно было, наверное, заметить, какое выражение лица она на самом деле пытается скрыть за блеклой завесой дыма. Она сидела на этом жестком стуле у своего широкого подоконника, унылый свет серых фонарей играл на ее мертвом лице, и, может, Венди не собиралась продолжать — сумасшедшие же имеют привычку ронять урывки своих мыслей без объяснений? — но тут неопределенно махнула птичьим запястьем, как бы указывая на пол.

— Однажды утром мама нашла листья на полу моей комнаты, но сама я — она это точно знала — никак не могла открыть окна ночью. Я боялась рассказывать ей о Питере, и с того дня всегда подметала пол до рассвета. Он-то так и не научился заявляться без следов.

— Мама, вообще-то, знала его. Конечно, в детстве она не раз слышала эти истории о мальчике, что живет у фей, и что, когда ребенок умирает, Питер сопровождает его какое-то время на ту сторону, чтобы ему было не так страшно. Она верила, что по ночам он садится на ее край кровати и играет на своей волшебной дудке, чтобы прогнать дурные сны, но, говорят, что он приходил только к мальчишкам. Мама, конечно, выросла, и перестала верить. Она стала благоразумной.

Венди смотрит в твои глаза долго и протяжно, и также зазывающе громко, как воют волки.

Ее мама была из тех чудесных женщин, что наряжались вечером в красные или белые платья только лишь для того, чтобы пригласить свою дочь на серьезный — но, конечно, не настолько — разговор исключительно женский, как она говорила — для единственных здравомыслящих людей. Ее мама была невероятной, и про таких говорят: смешинка в глазах не гаснет.

А смешинка в глазах мамы Венди действительно никогда не гасла, даже в самые тяжелые дни. Такие дни, исключительные, конечно же, были — все-таки, их семья богатством не славилась, и отец, вальяжно закуривая сигару, вечерами напролет вел нескончаемые подсчеты расходов и доходов, запершись в своем кабинете на ключ. Чтобы не отвлекали и не отвлекались сами — говорил он. Но у отца смешинки в глазах Венди никогда не видела, и, может, потому слегка побаивалась его. Серьезный взрослый человек, который, наверное, никогда не был ребенком. Ну разве отцы могли когда-то быть детьми? Нет, безусловно не могли, потому что отцы — это образы тех, кем дети должны стать, подобно им мы будем кривить губы, а не улыбаться, подобно им начнем кряхтеть, а не смеяться, подобно им будем... жить. Так говорил Питер, или так помнит его слова Венди — сейчас-то уже, честно, сказать сложно.

Мама Венди была одной из тех редких людей, что сохранили в ладонях тепло, а в волосах — запутавшиеся искорки солнца. Она, наверное, тоже так боялась повзрослеть, так боялась разучиться языку фавнов и нимф, что до конца все-таки и не выросла, навсегда сохранив эту смешинку в уголках своих глаз. Она любила читать странные книжки, рассказывать всякие невероятные истории, часто улыбаться и разговаривать с их домашней собакой по-настоящему, по-человечески, как Венди разговаривала с феями. Мама ее была чуточку, наверное, такой же сумасшедшей, точно такой же, как и ее дочь, но, в отличие от Венди, научилась это скрывать. Научилась жить среди обычных взрослых людей и делать вид, что она такая же, как и они. В конце концов, она так сильно начала верить в собственное неверие, что уже не могла отличить, где взрослый мир, а где — детский, и сильно заболела. Вообще-то, она слишком давно уже болела, с того момента, как начала взрослеть, но, когда Венди стала каждую ночь гулять по небу под руку с Питером Пэном, вновь вспомнила, каково это — чувствовать волшебство своим внутренним существом. Вновь вспомнила и забыть уже, увы, не смогла. Ни один врач не лечил подобного.

Смешинка в уголках глаз всегда выдавала ее. Взрослые люди знали, что она не такая, но у них не было повода обвинить маму Венди во лжи. Ее просто не очень любили. И на похоронах — Венди уже тогда все-все знала про них — только делали вид, что им жаль.

— Люди стремятся дать название тому, чего объяснить не могут, и избавиться от этого. Излечить, если потребуется. Вырезать, ампутировать, будто почерневшую конечность тела, вырвать с корнем, сжечь. Меня до сих пор не сожгли только потому, что век уже не тот  — они опоздали. Забавно, да? — Венди, конечно, только затягивается снова, и выражение лица ее не меняется. Деревянные полки вокруг нее заставлены детскими книжками. Они должны быть, наверное, ярко разукрашенными, но в мире, который окружал Венди, не было цвета ярче, чем серый. Здесь он властвовал, и ничего с этим потерянная девочка сделать не могла. Это — ее шрам поверх губ, который ты называешь мертвой усмешкой, и это — ее сумасшествие. Ты же не можешь залезть ей в голову, да? Она-то знает, что все на самом деле не серое, на самом деле здесь все радужное, и, конечно, пурпурное.

Под ее жестким деревянным стулом рассыпан ворох писем и открытых конвертов. Некоторые скомканы и перечеркнуты, некоторые — аккуратно сложены и просто, вероятно, случайно уронены в эту кучу мусора. Оглянись — здесь много писем. Самых разных, самых старых и самых новых, но ни одно не отправлено. У адресата, вероятно, нет адреса. Клочья бумаги — пух и птичьи клочья, словно стая отчаянных чаек здесь рвала друг друга на части, и Венди наблюдает за тем, как ты разглядываешь это уснувшее поле птичьих сражений.

— Я оставляла письма в книгах. На краю кровати, под кроватью, на подоконнике. На подоконнике сначала в комнате — потом подсовывала в ставни. Я даже в почтовые ящики их совала, но мне всегда возвращали, потому что нет, ну нет такого места — Неверленд. Нигдешняя страна.

Потерянные мальчишки — только мальчишки, конечно же, но Венди никак не могла понять, бедная. Питер сидел на ее подоконнике всегда так по-собственнически, по-хозяйски, словно он у себя дома, а девочка себя стесненной никогда не чувствовала — просто слушала эти рассказы о нездешнем прибое, об острове, что Нигдешний, потому что нет его на свете этом, и потому он — самое чудесное место, какое можно только придумать. Вот именно, что придумать — все это фантазии, дорогая, и утром ты проснешься, окна будут закрытыми — может, и нет такого мальчика по имени Питер Пэн, может, и правда все это сказки, может, листья на пол принесла собака?

Отец не любил никакие рассказы о волшебстве, а младшие братья на то и младшие братья, чтобы тоже верить во всякого рода чепуху.

Отец никакие рассказы не любил в принципе, да, но вот потерянные мальчишки — потерянные мальчишки сказки любили. Они их почти и не слышали никогда, почти не знали, и Питер, говоря об этом, всегда упоминал ласточек — мол, они потому под крышами селятся, чтобы слушать сказки. Венди всегда казалось, что он над ней шутит, что издевается, что это просто очередное его излюбленное коварство, какие Питер всегда любил проворачивать, будучи таким же потерянным и таким же мальчишкой, как и вся его команда — в конце концов, он никогда не брал Венди с собой на Нигдешний остров, чем изрядно расстраивал ее, если разговор об этом заходил. Он научил ее летать и гулять по небу, научил понимать звон звезд и фей, научил разговаривать с луной и по именам назвал каждый цветок на холме близ ее дома, и, конечно, научил ее младших братьев — Джона и Майкла. Их было четверо — не двое, и, когда они вчетвером играли в ночном лесу, он не казался страшным. Все было по-другому. Иначе.

Стоит ли говорить, что все остальное, что происходило в мире Венди, в ее настоящем мире, нисколько не трогало ее? Будто вся явь — сон, а сон — явь, и повседневность, вроде гувернанток и учебы, походов в город, отца и сверстников и всякого такого прочего, нужно было только пережить, чтобы ночью забыть и выкинуть из головы, сложно ненужный мусор. Зачем нужно настоящее, если есть ненастоящее, то, что куда лучше?

Ненастоящее трещало по швам в те ночи, когда Питер не приходил и не стучал в окна требовательно. Венди сама забиралась на подоконник с коленями, прижималась лбом к холодному стеклу граненому, и смотрела, смотрела, смотрела в неровное отражение, пыталась все высмотреть вечно юного мальчишку, что гулял свободно звездными дорогами и лунными аллеями. Сначала она могла выспаться, а потом  — бесконечно ждать. Венди боялась открывать окно и свешивать ноги, как это делал Питер, она боялась всего на свете, а больше всего — что в ее окно уже никогда не постучатся, и сказка по-настоящему окажется лишь сказкой, лишь игрой детского воображения. Как дети перестают верить? В один лишь миг. Одно мгновенье — и подарки тебе приносит не Санта, а родители, даже молочный зуб под подушкой на монетку заменяют они, они, родители — так выглядит и так пахнет предательство.

Но Венди засыпала на подоконнике, иногда зареванная, просыпалась с саднящей шеей, и знала — Питер вернется, Питер ведь живой, настоящий, теплый.

Она, бывало, теряла счет дням и ночам. Бывало, не вылезала из замка собственного одеяла сутками, и тогда отец вызволял ее силой. Он был жителем того мира, от которого маленькая Венди бежала без оглядки прочь, он был серым и безликим, был скучным — им повелевала серьезность и «взрослость». Для Венди серые люди — пришельцы, потому что они взрослые, и вся ее комната, как и она сама, была окрашена ярчайшими красками, всеми радужными оттенками и такими, каких нет, у каких еще не придумано названий, а Питер — Питер был иноходцем такого же красочного мира, его творителем, создателем.

Когда его не было, серость текла из-под дверей и щелей в окне. Пробиралась медленно и терпимо змеями, грозя утащить Венди за ноги. Вот потому-то она пряталась и ждала того, кто мог ее спасти.

— Иногда он заявлялся так поздно, что находил меня почти-почти задушенную этими удавами, — Венди касается кончиками пальцев горла, ведет пальцами по белой коже.  — И всегда вел себя так, будто не прошло больше дня. Для мальчика, у которого впереди вся вечность, несколько месяцев из жизни какой-то смертной девчонки — шутка.

Взгляни на нее сейчас и легко поймешь, о чем она говорит. Теперь-то Венди задушена, теперь-то серость заполонила ее комнату, сползла по стенам черными разводами ржавчины. Этого так страшатся дети, и этого так страшилась Венди раньше — а теперь не разберешь, теперь она живет среди монохромного мира, где управляют временем взрослые.

— Но он возвращался. А я никогда не сомневалась в том, что он вернется — просто немножко, исподтишка побаивалась.

Венди по матери не горевала, а с Питером об этом говорила лишь однажды — он тут же ей заявил, что про матерей зря столько хорошего сказано, и лично ему никогда не хотелось иметь ни маму, ни папу. Венди тут же успокоилась. Она верила безоговорочно всему, что говорил этот потерянный мальчишка, и жила по его правилам. Играла с ним в те игры, которые он задавал с каждым своим приходом, и, конечно, не понимала этого. Венди никогда не смущали его самодовольные усмешки и речи. Она глядела своими огромными наивными детскими глазами, старалась сохранить манеры и безгранично, как может лишь ребенок, восхищалась. Безвинно, безгрешно и по-настоящему восхищалась. Всегда говорила вслух о том, что думает, и, может, именно это девчачье обожание и пришлось по душе самолюбивому Питеру Пэну.

Однажды он протянул ей руку и увел в Нигдешнюю страну. Венди было уже — или еще? — семнадцать лет.

— Какие-то зигзаги вроде твоей температуры, вычерченной на листе бумаги; вероятно, это дороги на острове — ведь Нигдешняя страна всегда кажется нам островом: и всё там так ярко и удивительно — и коралловые рифы, и быстроходный бриг, ставший на якорь в заливе, и дикари, и пустые приюты, и гномы, но в основном — портные, и пещера с бьющим из-под земли источником, и принц с шестью старшими братьями, и ветхая хижина, и крошечная старушка, у которой нос крючком. Во всём этом можно бы разобраться, но есть там ещё и первый день в школе, и отцы, и круглый пруд, и рукоделие, и убийства, и виселицы, и глаголы, после которых идёт дательный падеж, и шоколадный пудинг, и больное горло, и расшатавшийся зуб, и длинные брюки, и многое-многое другое. И то ли это разные части острова, то ли просто одна карта просвечивает сквозь другую, — но только всё это страшно запутано, особенно потому что всё это находится в движении!..

Венди расхаживает перед своим подоконником, на котором раньше так любил рассиживаться с довольным лицом Питер, и сигарета в ее пальцах горит, догорает свои последние минуты. Дети, конечно же, никогда не курят, но это и походит на детское подражание взрослым — Венди намеренно пародирует отца, как и все мы делали, представляя, что сухая травяная трубочка — это дорогостоящая сигара, и с важным видом закуривали, ходили, накручивали видимые одним лишь нам усы. Венди усы не крутит, зато со своей игрой во взрослого перебарщивает — все уже и так знают, что она не такая, ну так в чем же дело, дорогая? Тебя раскусили, ты — чокнутая.

Она резко останавливается, и локоны ее тусклые дергаются вместе с ней. Девушка смотрит глаза в глаза, и из-за накуренного воздуха, вставшего между вами настоящим материальным препятствием, ее, вероятно, симпатичные — но этого никогда мы не узнаем, потому что в мире Венди давно уже нет ничего симпатичного — черты лица кажутся размытыми.

Она будто что-то пытается высмотреть, распознать, выяснить, и даже делает шаг ближе — завеса дымная мешает двигаться, мешает приблизиться. Венди взмахивает рукой, словно отгоняя от себя наваждение — белые клубни кружатся вокруг нее, хотя сигарета между изящными пальцами уже потухла.

— Из всех чудесных островов Нигдешний самый уютный и удобный: всё в нём рядом, прямо рукой подать, и приключений хоть отбавляй. Там скучать не приходится. Днём, когда играешь в остров Нигдешний со стульями и скатертью, он совсем не страшный, но вечером, за те две минуты, пока ты не заснул, он вдруг оживает. Вот потому-то в детской всегда горят ночники.

Венди, конечно, не признается, что у нее-то ночники горят до сих пор, и это просто старая детская привычка. Как и все остальное, как и вся ее жизнь, это правда. Пока она говорит, в глаза не смотрит — знает, что увидит, и потому расхаживает туда-сюда, взад-вперед, что так всегда раздражало Питера, когда она в самом раннем детстве бралась его отчитывать за какие-нибудь выходки или проступки. В общем-то, он никогда себя, конечно, виноватым не чувствовал, но чувствовала виноватой себя Венди — перед мамой, папой, братьями, соседями и всеми, кто становился целью шуток Питера. Ему быстро надоедало слушать эти известные рассказы о том, что лучше так не делать и бла-бла-бла, и быстро убеждал Венди в том, что это все-таки было смешно. Она всегда сдавалась и признавала, что это было и правда смешно.

Иногда, когда ей все-таки по-настоящему не было смешно, она лишь делала вид, потому что слишком уж боялась, что Питеру станет с ней скучно, и он найдет того, с кем ему будет интересно. В детстве она, естественно, не знала, что это значит и как называется. А сейчас Венди снова останавливается, снова замирает испуганной ланью, снова вглядывается в твое лицо и снова молчит. Ее руки медленно подцепляют зажигалку с подоконника. Раньше Питер там складывал свои трофеи: что-то вроде желудей, пуговиц и наперстков.

Она закурила. Отвернулась. Небрежно взмахнула рукой.

— Конечно, Нигдешняя страна у каждого своя. У Джона, например, там была лагуна, над которой летали фламинго, и он на них охотился. А у Майкла, который был ещё очень мал, лагуны летали над фламинго. Джон жил на своём острове в перевёрнутой лодке, которую он вытащил на песок, Майкл — в вигваме, умело сшитом из листьев. У Джона друзей не было, у Майкла они появлялись по ночам, а я дружила с волчонком, которого бросили родители. Впрочем, между этими островами всегда есть семейное сходство, и, если б поставить их в ряд и велеть стоять смирно, ты бы увидел, что носы у них одинаковые — да и не только носы! К этим волшебным берегам вечно плывут в своих лодках дети.

Может быть, ты бы заметил ее дрожащие воробьиные плечи, если бы не этот чертов дым.

Естественно, она не думала, что о ней говорят люди. Не воспринимала запреты отца и не слушала того, что он говорил ей. Как можно было слушать о чем-то вроде взрослой жизни, если уже вечер, и вот, еще чуть-чуть, и она снова отправится на Нездешние берега! Зачем было обращать внимание на косые взгляды соседей, на разговоры за спиной, на подсмеивания? Нет, Венди не слушала и не смотрела по сторонам. Для нее взрослый мир перестал существовать как таковой.

Она так забылась за своей сказкой и верой в Питера Пэна с его волшебством, что сама не замечала, как растет. Что становится выше, красивее и взрослее, не замечала, что годы идут, что вода течет, а солнце заходит и восходит, заходит и восходит, не переставая, сокращая и сокращая срок ее детству. Это Питер был умен и коварен, это Питер был тем мальчиком, что никогда не взрослеет, а Венди — ах, милая, бедная Венди! — она была просто девочкой, самой обычной девочкой, которая никак не хотела вернуться туда, откуда все началось. Даже ее младшие братья один за другим воскликнули: не верю! и Питер к ним больше никогда не приходил.

Конечно, Венди не знала ни о том, зачем на самом деле Питеру нужны потерянные мальчишки, ни почему он однажды вручил ей кулон-желудь, заручившись ее клятвой, что она никогда не снимет его. Нет, девочка жила одной лишь верой в чудо, и этим чудом явился для нее этот парень, умеющий летать и собирать в ладони звезды. Она, может, и видела лишь то, что видеть хотела, но потом, в будущем, никогда не меняла своего мнения. В свои двадцать пять Венди все также по-детски округляет карие глаза и все также, с той же самой верой и надеждой (теперь, правда, еще с горечью и мольбой) глядит на того, кто однажды взял ее за руку и увел на остров Нигдешний. И на того, кто выставил ее оттуда, заявив, что она больше не нужна ему.

Венди верит в то, во что не верит уже даже и сам Питер.

— Тогда-то я и поняла, как мало знаю о том мире, в котором по-настоящему должна жить, — девушка присела на подоконник, выдыхая новые клубни дыма. Вам бы, конечно, хотелось попросить ее открыть окно, но вы же не знаете — вдруг она его откроет, да и выйдет в него? Глядя на эту серую девчонку, глядящую в никуда (будто пытающуюся в полу проглядеть Нигдешний остров), вам кажется, что она на такое способна. Нет, вы в этом уверены — разве вы не слышали, что ее уже спасали от нескольких попыток самоубийства? Теперь-то Венди летать не умеет, но вряд ли ей об этом кто-нибудь сказал.

Она и сама, впрочем, давно догадалась. Чудом осталась жива и, в общем говоря, здорова. Никто, естественно, не заикается о психическом состоянии.

Ты диагнозов не знаешь, но тебе и не нужно. Венди все эти замудренные слова называет чепухой, потому что — с ее слов — они только и горазды, что выдумывать красивые названия, да обозначать разновидности своей дурости. Они-то ничего не знают, в отличие от нее. Говорят на своем мертвом, врачебном языке, прописывают какие-то лекарства — у тебя отец седой, пожалей его, а братья давно уехали, давно забыли о мальчике с фамилией Пэн — Венди закуривает прямо в докторских кабинетах, и правильно делает. Она умеет играть лишь по правилам того самого мальчика, не по вашим, вы смеяться никогда не умели и не научитесь, тут уж любое волшебство бессильно — пусть руками разводят и копаются в своих истлевших книжках, пусть ищут название тому, у чего его нет.

— Я относилась к этому просто: уверяла себя, что все пройдет, и что он обязательно найдет меня снова. Он, конечно, находил, только не в этом мире и ни в одном другом — лишь там, где я оказывалась, когда засыпала на пару часов беспокойным продрогшим сном. — Венди шаркнула ногой по полу, и пара надорванных желтых конвертов отъехало от ее носка в сторону. — Да и не он это был, в общем-то. Лишь больные рисунки, выведенные моей собственной фантазией.

Но ждала она все равно, пусть и шли годы, пусть и не оставалось в окружающий пейзажах красок, пусть и утекало время сквозь пальцы. Венди не чувствовала и не глядела. Для нее и жизнь-то без того, что раньше происходило каждую ночь — не жизнь, ей все никак не вырасти, никак не повзрослеть. Чокнутая, безумная, сумасшедшая, фанатичка? Как вы еще ее называли, какие прозвища давали? Венди читала детские сказки в надежде поймать волшебство за хвост, но все это лишь сказки для детей — не для взрослых, а тебе уже за двадцать, дорогая. Пишешь письма, все думаешь, что их прочтут, рисуешь все то, что не здесь, того, кому оказалась ненужной — а что осталось ей, скажите честно?

Ты заразил меня этим, и теперь от этого не избавиться, скажи, что делать?.. Куда бежать и о какие скалы биться мне? Я ребенок в шкуре взрослого, мне эта роль не нужна, не подходит, можете забрать ее обратно, не смотрите жалостливыми глазами, верните мои сигареты, господи, просто...

Дети, конечно же, не курят, но Венди и не ребенок, в общем-то. Ты поверишь, если она скажет, что это хоть как-то помогает ей быть в себе? Хотя бы в том хрупком понимании, какое имеется.

Только спустя годы ее нашел тот, что назвал себя врагом Питера — и это было весьма опрометчиво с его стороны — Черная Борода. Кому как не Венди было знать, что пираты — именно те, против кого сражается команда потерянных мальчишек. Взрослые, которые обнажают мечи против детей. Или же только против Питера? Когда-то, когда Венди была ни взрослой, ни маленькой, она тоже билась против них.

Но это было то, чего Венди жаждала больше всего на свете — возможность вернуться туда, где есть волшебство. И не только оно — туда, где нездешние берега, туда, где нездешнее солнце, туда, где потерялись дети, туда, где, наконец, их капитан. И, конечно, не важно, что Венди придется сделать, чтобы остаться здесь. Все, что угодно. Все, что только потребуется и то, что не потребуется — лишь бы не возвращаться, лишь бы не знать того человеческого мира, где властвуют взрослые, не умеющие смеяться, и где никто не умеет летать.

Венди стала лишь гостем на корабле Черной Бороды, но у него были на нее свои планы. Пират видел в девчонке нечто, что и ему самому было близко — он рассказал Венди о том, что сделал Питер Пэн с его сыном, но она никогда бы не поверила в такое. Как и во все остальное, что Черная Борода поведал ей, конечно же, Венди не верила, и, даже если самую малость все-таки верила, это никак не отражалось на ее желании поскорее оказаться на Нигдешнем острове и остаться там навсегда бок о бок с командой потерянных мальчишек. Никто бы и никогда не отобрал у нее ее сказку. Они могут называть ее сумасшедшей и говорить все, что захотят, могут делать из Питера злодея, присваивать ему все коварства, которые только смогут придумать, но Венди — ах, бедная Венди — никогда не поверит и никогда не откажется от того, чем живет. Чем жила.

Для нее Питер навсегда останется героем. Героем, что заставил поверить в чудеса и подарил целый мир.

Но на этот раз Венди оказалась по другую сторону баррикад. На одном поле боя может быть лишь один герой, верно? Тогда Венди готова сражаться в одних рядах со злодеем и быть злодеем, если уж таковы твои правила на этот раз — она сыграет в твою игру, Питер.

Венди снова небрежно взмахнула рукой, и теперь — в твою сторону. Просто и она тоже не со всеми готова играть, такие уж законы у этих четырех стен и маленькой Венди — королевы однокомнатного государства.

Но ты теперь тоже кое-что про нее знаешь (помимо того, что она о себе рассказала и того, что ты о ней слышал, конечно же). Забавный факт — Венди по-настоящему кажется очень взрослой девушкой, красивой, хоть и в дыму этом очень трудно проследить черты лица. Еще чуть-чуть, самую малость, и ты ей поверишь, станешь либо с ней сумасшедшим заодно, либо она станет с тобой заодно нормальной — пусть только хотя бы еще одно слово скажет, еще одну историю осилит, и ты купишься, безвольно, как и полагается покупаться дуракам. Но, как я и сказала, ты знаешь кое-что, что не даст Венди тебя провести — все это фарс. Притворство чистой воды. Лицемерие. Игра на камеру. Если чему эта девчонка и научилась у Питера Пэна, то это, безусловно, играм.

Если бы ты знал ее мать, то удивился бы, насколько точна пародия Венди на ее поведение. Если бы пожил немножко с ее отцом, заметил бы, как идентично она курит сигареты с ним, и уж если б имел удовольствие быть знакомым с ее братьями, то легко объяснил бы этот беспорядок в комнате, никак не вяжущийся с ее аккуратной прической, идеально выглаженной одеждой и, наверное, ухоженными руками — из-за дыма не разглядеть. Ты-то, конечно, никого из них не знаешь, но, в общем-то, оно и не требуется — если ты достаточно проницателен, то ты разглядишь это отчаяние во взгляде Венди, с которым она периодически всматривается в тебя сквозь этот прокуренный воздух, пытается понять, догадался ли ты, понял ли что-то. Отчаяние ребенка, которого вот-вот улучат в проступке. А он так гениально придумал, все так обставил, так напридумывал, никто не должен был догадаться, никто!

Венди в шкуре взрослого, но быть взрослой не умеет и играет несколько ролей сразу, пытается ужиться в собственном теле. Учится делать, как делала в свое время мать, но ее уже давно раскусили, хоть пока еще и не поняли, в чем. Венди уже лучше играет и гораздо лучше пародирует, но глаза свои детские ей не скрыть никак — даже голос иногда дрожит, но сигареты глушат, так сразу и не расслышать. Хороший ход. Дети обычно паникуют и кричат, если у них что-то не получается — Венди тоже умеет паниковать и кричать, но она так давно этого не делала, ты представить себе не можешь. Для ребенка ведь время идет куда быстрее, правда? Венди иногда так хочется сорваться, сесть, расплакаться, как она позволяла себе в детстве — и сейчас, когда точно знает, что никто не увидит и не услышит, тоже себе позволяет. Тогда она не вела никакую игру — ее вел Питер, он никогда не понимал, почему Венди плачет и долго ли вообще собирается. А теперь, когда Венди притворяется, когда невольно становится игроком, она не может позволить себе слабости.

Ты улыбаешься и делаешь вид, что ничего не заметил.

Питер позволил остаться Венди на острове, но он позволил — не принял ее и не прогнал, был зол, был взбешен, был выведен, и это — это было не то, чего ждала Венди, вновь ступая на нездешний берег. Но она, наверное, все-таки знала всегда, что ничто не будет так, как прежде, и еще она была одолеваема обидой. Обидой и болью от предательства — так Венди называла то, что Питер когда-то отослал ее домой и запретил вновь появляться здесь.

Раньше она так хотела попасть снова на Нигдешний остров, что это желание затмевало все остальные чувства, какие только были. Но теперь, блуждая по диким берегам, она как никогда чувствовала себя одинокой и брошенной, оставленной на съедение собственных демонов, что выглядывали из-за кустов со своими светящимися безвинными глазами детей. Они преследовали ее так давно, что Венди и не помнила, но раньше — раньше они боялись Питера и никогда не показывались, а теперь собирались волчьей стаей над телом Венди и рвали ее на куски раз за разом, раз за разом, и каждый новый раз — все больней и громче.

Наверное, именно так друзья становятся врагами. А были ли когда-нибудь они друзьями, ну правда, как это называется вообще-то?

Тень унесла бы Венди к заходу солнцу туда, откуда она рвалась отчаяннее пойманной в капкан дикой лани, и девушка приняла предложение Черной Бороды. Уж чего-чего, а играть по чужим правилам она умела. Размахивая новенькой саблей и скрипя кожаными подошвами по мокрой палубе, она сыграет и в твою игру, пират, и все — лишь бы быть там, где есть волшебство и есть Питер.

но заклятье перенесло меня в сторибрук...

Конечно, однажды все мы понимаем, что пора бы остановиться и оглядеться — осталось ли хоть что-то, что было дорогим? — но Венди, наверное, поймет еще нескоро. Она поймет, когда начнет взрослеть, и, может, этого никогда не произойдет, может, мир Питера Пэна затянет ее на самое дно, по самую макушку, задушит, утопит ее, но, видится мне, именно этого Венди и жаждет всем своим детским нутром. Сгинуть там, где все и всё — не так уж это и плохо, как считаешь?

Она хотела бы никогда не стареть и всегда быть в шкуре семнадцатилетней девчонки, что гуляла с потерянными мальчишками по нездешним берегам и пускалась в приключения с пиратами. Она хотела бы остаться юной навечно, потому что так она сможет стать частью своей мечты и не своего мира — так она смогла бы быть рядом с Питером и не бояться, что однажды он прогонит ее.

Но сказке Венди еще не суждено закончиться, и, может, сумасшедшая девчонка добьется в итоге того, чего хочет. Пока она не знает, где оказалось, и, бедная, мечется подстреленной ланью, ведь — ведь вдруг это обычный человеческий город без волшебства и магических существ, вдруг Питер все-таки отправил ее обратно в ее мир, безвозвратно, отчаянно, навсегда? Ей еще предстоит узнать, что это за место — Сторибрук, и что она по-прежнему в одной упряжке с пиратами. Ты пожелала сказки, девочка? Вот тебе сказка, и пусть незнакомая, пусть хуже любого кошмара, ты просила, молила на коленях, рыдала и сдирала ногти о стены — получите, распишитесь, гуляйте.

— Йо-хо-хо и бутылка... рома.

Питер, может, и хотел бы отправить ее обратно в человеческий мир, но вместо этого все-таки взял с собой в этот странный-странный город. Венди, конечно, никто пояснительного письма не оставил, зато стоило бы, наверное, порадоваться — все воспоминания и собственное имя все еще принадлежали ей. А в мире волшебства, девочка, твое имя — самое дорогое, что у тебя есть. Будь осторожна, ведь это — владения Злой Королевы, куда слетаются, будто мухи, все злодеи и все герои со всех миров, будь осторожна, ведь обычный город станет полем дикого птичьего сражения