Первые дни после снятия проклятия Хариш был занят тем, чтобы выяснить, что произошло. Волна воспоминаний дезориентировала его. Он никогда и ничего не боялся, и потому всю жизнь действовал уверенно, без тени сомнений, но теперь, в этом странном мире, с этими странными воспоминаниями, он не знал, где сон, а где реальность, не знал, как долго будет длиться чудо чистой кожи, ровных зубов и красивого крепкого тела. Летунии назвали махараджу тщеславным, но истинное тщеславие Хариш познал, когда впервые глянул в зеркало после того, как воспоминания вернулись. Он не хотел терять это отражение.
Когда угроза тут же обрасти шерстью, на первый взгляд, отступила, Хариш стал разбираться в своём окружении. Кимберли — забавная, смелая, мягкая и смешливая Кимберли, вдруг обернулась заклятым врагом, той самой, кого Хариш, будучи обезьяной, люто ненавидел и пытался убить раз за разом. Он следил за ней. Мягко и осторожно, тенью следуя за девушкой, которая стала его невестой и чуть было не стала женой. Забавная ирония. Хариш не обладал ни добротой, ни милосердием, но определённое чувство юмора всё же имел. Без чувства юмора трудно жить векам в шкуре обезьяны.
Воспоминания о том, как девушка бросила его в джунглях на поругание зверям, злило его. Злило его и то, что Кимберли бросила его здесь, в Сторибруке, хотя нельзя было сказать, что он сделал ей что-то плохое. Он всегда оберегал её, заботился о ней, выполнял любую её прихоть, хотя она не самая красивая женщина, которую он когда-либо знал, не самая добрая, не самая справедливая. И всё же. Её лицо, её смех, её улыбки, которые она направляла ему, только ему, никому другому, мягкое прикосновение её пальцев, когда она умиротворяла его, сладкое прикосновение губ и почти неуловимый цветочный аромат. Она пахла феей, и этот запах будил в нём охотника, но не зверя. Проклятие навязало им любовь или подобие любви, но воспоминание о совместных годах и о тех месяцах, которые они прожили вместе, не были неприятны.
Он злился, ненавидел, и всё же. Всё же он теперь не обезьяна, а Сторибрук не джунгли. Конечно, это не дворец его предков, но стоит ли он до сих пор? Хариш чувствовал себя способным отпустить прошлое. Он думал, что может это сделать. Тем не менее, прежде чем принять это опрометчивое решение окончательно, ему стоило, как минимум, выяснить отношение со старыми врагами.
Хариш знал Кимберли как облупленную. Знал всё: её привычки, предпочтения, манеры. Ему не составило труда подловить девушку, найти помощника, который всыплет в её обычный кофе дозу сильного снотворного, проехать тихим ходом за ней на машине и, когда девушка уже начала оседать, поймать её, чтобы она не ударилась о тротуар. Все знали Хариша, как интеллигентного мужчину, близкого к медицине, и никого не озаботило, что он помогает бывшей невесте усесться в машину, чтобы отвести её к доктору. Вот только Хариш не собирался вести её в больницу. Он привёз Кимберли в свой охотничий домик, устроил с удобством на постели и уже ближе к пробуждению пересадил в кресло.
— Красивый зверь, — произносит Хариш, уловив направление взгляда Кимберли. Он почувствовал её пробуждение раньше по изменившемуся дыханию, по запаху. Забавно было находиться в человеческом теле, но видеть и чувствовать всё, как обезьяна. — Сильный, мужественный и социальный. Ты знаешь, как охотятся волки? — его голос приятен, а манера говорить вежливая и обходительная, но Кимберли не настроена на продолжение светской беседы. Её душит кашель и пахнет она страхом.
«Сладкий запах», — думает Хариш, но, тем не менее, понимается со своего рабочего места, где заканчивал чучело дикой птицы, откладывает нож и наливает в чашу воды. Он склоняется над пленницей.
— К счастью или нет, но твой любовник тут не причём. Попей, — Хариш подносит чашу к губам феи. Вода холодная, сладкая, родниковая. Не сравниться с той, которая течёт из крана. В ней заточены запахи всего леса. Она сама, как жизнь. — Пей, — в настоятельном требовании звучит насмешка. — После снотворного тебя должна мучить жажда. Вода поможет взбодриться и привести мысли в порядок.
Он садится напротив и мягко влажной тряпкой проводит по вискам и лбу Кимберли.
— Лучше? — спрашивает Хариш. Руки феи прочно привязаны к подлокотникам, но между верёвками и кожей эластичным бинтом проложена тонкая граница, чтобы девушка ничего себе не содрала, а узлы затянуты так, чтобы не ограничивать кровообращение. На шее у Кимберли подушка, которую обычно используют при долгих сидячих путешествиях. Хариш убирает её.
— Я извиняюсь за причинённые неудобства. К сожалению, я не был уверен, что нам удастся поговорить в более непринуждённой обстановке, поэтому я был вынужден принять меры. Я правильно понимаю, что ты временно неспособна превращаться в стайку надоедливых птичек? — по взгляду феи Хариш без труда читает, что угадал, и усмехается. — Тогда у тебя на руках был какой-то артефакт, применение которого и позволило тебе высвободиться, но заклятие перенесло всех в Сторибрук, не заботясь вернуть своим владельцам их имущество. Такая вот ирония.

Отредактировано Harish Chowdhury (25-07-2018 11:11:48)

— Сарказм не красит тебя, Кимберли, — отвечает Хариш с мягкой улыбкой. — Я понимаю, что ты злишься. Я, как никто другой знаю, что такое гнев. За долгие годы я познал, вероятно, все его оттенки. Однако если ты немного подумаешь, то поймёшь, что я действовал, в том числе и в соображениях твоей безопасности, — словно бы в ответ на её горячность, он говорит спокойным и даже умиротворяющим тоном. Она вела себя именно так, как предполагал Хариш: горячилась, петушилась, обвиняла. Нельзя было сказать, что у неё не было причин для гнева и горячности, но и Хариш за долгую жизнь накопил немало претензий к той, кто стала Зубной феей.
— Несколько дней я думал, как обставить этот разговор так, чтобы он прошёл в максимально мирной обстановке. Видишь ли, мне не хотелось криков и взаимных обвинений и, тем более, не хотелось вдруг вступить с тобой в поединок. Если я позвоню тебе, ты можешь не взять трубку или взять, но накричать на меня и бросить её. Разве это разговор? Если подойду на улице, твой гнев может вынудить тебя наброситься на меня. Поправь меня, если я не прав? — он снова улыбается, и в улыбке его читается, что такая поправка будет заведомой ложью. Как только воспоминания вернулись, она узнала его и чувства захватили её. Хариш знал это, потому что то же самое произошло и с ним. Если бы она была в силе, возможно, они уже столкнулись. В конце концов, её претензии к нему носят кровный характер, а такие простить сложнее всего.
— Что касается артефакта, я не был уверен до конца, и моё предположение строилось на исключительно косвенных обстоятельствах. Если бы он у тебя был, то по пробуждению ты бы превратилась и ускользнула от меня... или напала. Я не мог этого допустить, — он выложил на стол шприц, который припас на тот случай, если бы вдруг прочитал в глазах Кимберли, что ошибся.
На этом улыбка исчезла с лица Хариша, уступая место серьёзности.
— Убийство твоих родителей дело давно минувших дней, но ты права — я убил их. Я совру, если скажу, что сожалею об этом. Даже сейчас, верни меня в то время, в то место и в то тело, и я сделал бы то же самое. Может быть, даже более жестоким образом, — тогда он всего лишь сыграл на человеческой алчности и предрассудках. Теперь же… В прошлом чучела махараджу делал специальный  мастер. Они замирали по его воли в самых невероятных позициях. Быстрый леопард летел в широком прыжке, птица взмывала в воздух, а барс припадал к земле. Но мастер не ходил на охоту и часто его работам, как считал махараджа, не хватало чувственности и реалистичности.
Хариш ненавидел магию, но если бы какие-то невиданные силы вдруг вернули его в прошлое, в тот самый момент, он не стал бы гнать Харума вместе с семьёй в лес. Он бы подловил мать, вспорол бы ей живот, вынул внутренние органы, выпустил всю кровь, отделил бы кожу от мяса и выварил бы кости, а потом собрал всё заново, создав самое прекрасное чучело Летунии. Он бы заставил Харума смотреть на неё и сожалеть о содеянном.
Это послужило бы лучшей местью за то, что они сделали с ним, чем толпа крестьян. Но он был тогда зол, действовал так необдуманно и нетерпеливо. Тело обезьяны не только меняло его облик, но и влияло на инстинкты, мотивы, мыслительные процессы. Он становился жалким и примитивным. Неудивительно, что Хариш только и делал, что гонялся за дочерью Харума.
— Я потерял своих родителей задолго до того, как начал доставать до стола. Твой отец-предатель бросил меня, а твоя уродка-мать сделала чудовищем, когда мне было столько же, сколько и тебе. Так почему я должен был отнестись с добротой и милосердием к вам? От них я ничего подобного не узнал. От тебя, строго говоря, тоже. Когда подвернулась возможность, ты почти убила меня, а потом бросила на поругание диким животным, — он улыбается, словно бы воспоминания об этом казались ему забавными. В какой-то степени так оно и было.
— Я знаю твой секрет, Кимберли, — Хариш приблизился вплотную. Так что колени её привязанных к ножкам стула ног прикоснулись к его ногам, а дыхание легло на лицо девушки. — Ты только притворяешься светлой и доброй, но на деле ничем не отличаешься от меня. Такое же злобное мстительное чудовище, но при этом ещё и лживое. Часть меня всё ещё желает тебе смерти, потому что я ненавижу тебя и потому что ты ненавидишь меня, и не дашь мне жить спокойно, но другая... — Хариш скользнул пальцами по её щеке, шее, груди.
— Мы прожили бок о бок двадцать восемь лет. За это время я ни разу не сделал тебе больно, я не ударил тебя, я не накричал и не сказал грубого слово вплоть до дня, когда ты бросила меня. Да, нас соединило проклятие ведьмы, но мы не были несчастны. Я никогда тебя ни к чему не принуждал, и ты добровольно жила в моём доме, ложилась в мою постель и принимала мои подарки. Мы можем забыть о прошлом, — его голос опустился до шёпота. — Вернись ко мне, и ты никогда не найдёшь более верного союзника. Я никому не позволю обидеть тебя. Я сверну для тебя горы, уроню солнце, уничтожу любого. Только скажи "да".

— Нет, конечно, — он усмехнулся. Как же ей хотелось видеть в нём абсолютное зло! Гнев и ненависть по отношению к которому естественны и даже чисты. Но гнев и ненависть сами сильнее любого яда: и пьянят, и убивают. — Если мне придется убить тебя, я сделаю это своими руками. Не прибегая к трусливым методам. К подлым, жестоким, возможно, но не трусливым. Тут сильный транквилизатор. Сильнее того, что был в кофе. Он подействовал бы практически мгновенно, — если бы фея имела способность превращаться в маленьких надоедливых птичек, он переловил бы их всех, но всё равно поговорил бы с ней.
Её настойчивые обвинения и не желание выслушать его, злили, но он держал собственный гнев под контролем, как привык держать его на протяжении долгого времени. Хариш был всего лишь фармацевтом, выполняющим заказы Джеффа Сивира, но сколько раз за эти годы ему хотелось послать надменного дельца, его или тех покупателей, которые приходили к самому Харишу: наглых, дерзких, с едким языком и загребущими пальцами. Но он привык сдерживаться, сдержался и теперь.
— Надо было, — произнёс Хариш, стирая с её щёк горячие слёзы. Он понимал, что девушка злится от того, что плачет, что он видит это, что она никак не может скрыть от него своих слёз, но вряд ли Кимберли была бы умиротворена, если бы он их игнорировал. — Убив меня, ты избавила бы нас обоих от долгих лет ненависти и вражды, и, вполне возможно, успокоила мой дух.
— Но заслужил ли я своей судьбы? — Хариш покачал головой. — Чудовищем меня сделала твоя мать, когда мне было всего тринадцать лет.  Тринадцать, Кимберли! И я буду называть их так, как считаю правильным, — произнёс он, сдерживая подступающую к горлу ярость. В его голосе проявились рычащие нотки, а глаза недобро сверкнули, но Хариш сохранил подобие спокойствия усилием воли. Жизнь в человеческом теле, рядом с людьми, большая часть которых раздражающе глупы, научила его сдержанности. За двадцать восемь лет он научился держать свой гнев в руках. Впрочем, Хариш допускал, что держать гнев в человеческих руках гораздо проще, чем в волосатых руках обезьяны.
— Я любил твоего отца, — проговорил Хариш тише, разгибая неожиданно сжатые в кулаках пальцы. — Его приставили ко мне в семь лет, когда я изъявил желание заняться охотой. Мне нужно было оружие и боевые навыки, и благовидный предлог, чтобы получить к ним доступ. Была ли ты когда-нибудь окружённая врагами, людьми, которые не желают тебе ни счастья, ни добра? Нет, у тебя всегда были или родители, или деревенские дети, или звери в джунглях. Ты не знаешь, что такое истинное одиночество, — его красивые губы изогнулись в едкой улыбке.
Обвинять легко, это он знал по своему опыту, и легко ненавидеть, если не знать всех причин. Возможно, ненавидеть будет также легко и зная их, но он собирался поговорить с феей открыто. Столько лет они обменивались рычание и криками! Гораздо больше, чем те годы, которые они прожили вместе, но ради этих последних лет он собирался вскрыть карты. Ненависть, как понял Хариш, это не плохо и не страшно, с ней вполне можно жить и можно жить с ней долго, но лучше честная ненависть, чем высосанная из пальца.
— В семь лет я впервые вышел на охоту. По словам советников, мне дали лучшего помощника. На деле твой отец оказался действительно талантливым следопытом. Все что я знаю о выслеживании животных, я знаю от него. Но охотник из него никудышный, — Хариш вновь усмехнулся, но теперь в этой усмешке мелькнула грусть. За прошедшие годы он редко вспоминал проведённые с Харумом годы. Только два случая: как Харум предал его и как умирал. Одно воспоминание грело и растило в нем ненависть, другое — приносило сладкое удовлетворение.
— Он был добр ко мне, ласков и внимателен, но расстраивался из-за убийства животных и всегда промахивался. Первое время я всё делал сам и поэтому не обращал внимание на эту его особенность. Однажды мы охотились на кабана: могучего и гигантского зверя, который превосходил меня ростом, а весил раз в десять больше. Я захотел опробовать копьё. Мне было десять или около того. Харум должен был страховать меня луком и стрелами. Мои советники говорили о нём, как о лучше охотнике, я знал его, как прекрасного следопыта, видел, как метко он стреляет и без страха вручил ему свою жизнь, — Хариш покачал головой. Каким глупцом он был! Собственная жизнь, жизнь при дворе, где все или желают ему смерти, или доносят на него, и никому нет дела до того жив он или умер, ничему его не научила. В своём юном возрасте он всё ещё был наивен, самонадеян и глуп.
— Я попал в зверя, но не убил его, а только ранил, и разъяренное животное бросилось на меня. Харум, вместо того, чтобы убить его выстрелом, выскочил между мной и зверем, полагая, видимо, что кабан затормозит, удовлетворившись только его смертью, — Хариш рассмеялся. — Нет ничего хуже половинной доброты, Кимберли. Запомни это. Его половинная доброта погубила их: его и твою мать. Мне пришлось сделать лишь небольшое усилие, — мать Кимберли была воительницей. Сильной, отчаянной и смелой, но жизнь с Харумом смягчила её, и она не стала бороться за свою жизнь, за жизнь своего мужа и своего ребёнка. Она позволила толпе растерзать себя на глазах малышки. Её убила толпа и собственная слабость, но Кимберли винит Хариша. Вот в чём ирония.
— Копьё я потерял, — заговорил он после небольшой паузы, вернувшись к своему рассказу, — у меня был нож, и я метнулся вперёд, убив кабана ударом в глаз. Удар был таким сильным, что из меня вышибло дух. В глазах потемнело, а руку выбило из сустава, но я был жив, а Харум плакал над убитым кабаном. Я мог сбежать, воспользовавшись его отчаянной глупостью, но я любил его и потому кинулся на животное, а он плакал из-за его убийства. Я смотрел на это и думал, что так же он однажды поплачет надо мной, что я или кабан — для него, для мягкого дорогого мне Харума, нет никакой разницы.
Воспоминания о Харуме его детства были отравлены ядом. Каждое слово приносило ему боль и раздувало гнев в его душе, но в прошлом он не был так бескомпромиссен. Он смотрел на слёзы Харума, понимал, что значит для Харума не больше, чем эта свинья, но всё равно любил его, и потому простил.
— По всем правилам мне стоило убить непокорного и глупого раба ещё тогда. Мои советники, убившие моих родителей и правящие моим именем, приставили ко мне Харума — самого бесполезного охотника, чтобы я умер, но я выжил, стал сильнее и больше никогда не просил его стрелять, — он намеренно подчеркнул это. Хариш был жесток и тщеславен, но ради дорогих ему людей уступал ровно настолько, чтобы его жестокость и тщеславие не ранили их. Он не заставлял Харума убивать, хотя имел право приказывать своему рабу. Он убрал все чучела по своему дому кроме нескольких комнат, чтобы Кимберли не приходилось на них смотреть. Но на это всегда обращали внимание меньше, чем на собственные принципы.
— Я любил твоего отца, как никого другого за тринадцать лет. Когда на горе он встал между мной и твоей матерью, когда поймал предназначенную ей стрелу, я был очень опечален. Он умирал на моих руках, истекая кровью, и что-то во мне умирало вместе с ним. Я был окружен врагами, существами, которые хотели моей смерти, но не обращал на это внимание, потому что, если бы он умер, я остался бы одинок. Он не умер, но это сделало меня ещё более одиноким. Твоя мать воскресила его, а меня превратила в обезьяну, чтобы я поборол своё тщеславие и жестокость. По крайней мере, именно так они сказали, — Хариш передёрнул плечами. Он до сих пор видел перед своими глазами эту гору, Летуний и Харума — доброго Харума, который печально качал головой.
— Я люблю правду, Кимберли, сколь жестокой она бы не была, но правда имеет ни одну грань, — Хариш улыбнулся, вспоминая рассуждения феи о детях. Приятно было уже то, что она допускала такую вероятность. Хариш хотел бы иметь детей. Мальчика и девочку, которые никогда бы не были одни на этом свете, которых любили бы и всегда хотели защищать. — Я был жестоким и тщеславным ребёнком, который сунулся на запретную гору, чтобы убить летающего слона. За это меня на веки-вечные превратили в обезьяну. Я потерял всё: свой дом, свои богатства, своё оружие и единственного человека, который что-то для меня значил. Скажи, Кимберли, только честно, как человек может стать добрее вдали от доброты и любви?
Слов феи, её отказа, он словно бы и не услышал.

Отредактировано Harish Chowdhury (26-07-2018 06:33:15)

— Если бы, если бы, — Хариш покачал головой и усмехнулся. Он никогда не был человеком, который сожалеет о прошлом или жалуется на свою печальную судьбу. Он никогда не думал, что его ошибки привели к обезьяньей шкуре. Собственные ошибки Хариша должны были привести его к смерти, и это всех бы устроило: советников, жителей страны, Летуний и даже Харума. Сколько бы проблем можно было бы избежать, если бы люди были честнее и искренней.
— Мы никогда не узнаем, чтобы было, если бы: если бы я не пошёл на гору, если бы не собирался стрелять в слона, если бы опустил оружие, если бы мои родители не погибли. Почему нет? Это «если бы» ничем не хуже любого другого, — он на мгновение позволил себе представить такое развитие событий. — В лучшем случае, не было бы тебя, я полагаю. Харум познакомился с твоей матерью именно потому, что я был настолько кровожадным. Мне стоило бы потребовать благодарности с твоей стороны, но это жестоко даже по моим меркам, — Хариш хмыкнул.
— Я знаю, что Летунии собирались меня убить, и не суть важно за что: за непомерную жажду крови или за тщеславие и жестокость. Твой отец попросил у них сохранить жизнь. В то время я думал, что он хочет мне отомстить этим за что-то, — он пожал плечами. — За богатство, за рабство, за то, что я пронзил его стрелой. Сейчас я больше склоняюсь к мысли, что он действовал из добрых побуждений, — Хариш скривился. — Вот только добра ему эти побуждения не принесли. Я уже говорил, Кимберли, нельзя быть наполовину добрым, это гораздо хуже. Он повёл себя как фермер, которому было жалко убивать свинью из-за окорока, и он только ампутировал ей ногу.
«Если бы» — какое едкое слово. Стоит начать размышлять о том, что было, если бы, как этот процесс невольно захватывает и не остаётся ничего кроме него. Только горечь о прошлом, которого никогда не было и будущем, которое никогда не наступит.
— Мне тяжело говорить о Харуме. Его, очевидно, терзал очень тяжелый выбор: мальчик, которого он знал шесть лет, или женщина, которую он встретил впервые в жизни. Он сильно мучился целых несколько секунд, — он даже не пытался скрыть едкости в собственном голосе. Что толку ему знать о сожалениях Харума, о его гордости или даже о его любви, если, в конце концов, он ничего не сделал, чтобы исправить. Исправить Хариша или саму жизнь. Харум был слабым, жил слабым и умер слабым, и всё же его самая первая смерть приносила огорчение мужчине, который был когда-то махараджей.
— Этой историей я не пытаюсь оправдать себя. Я сделал то, что сделал. Откровенно говоря, я мало о чём сожалею. Для меня все события выстраиваются в ровную цепочку, одно цепляется за другое и приводит к третьему. Я пришёл на ту гору, я хотел застрелить слона, а потом выстрелил в Летунию. Я страдал и хотел причинить боль тем, кто заставил меня страдать. Это правда. По большей части, я сам виноват в том, что случилось — я был молод и самонадеян, но никто не заставлял меня поступать именно таким образом, — он протянул руку к столу, на котором лежало острое изогнутое лезвие. Хариш задумчиво провёл по нему пальцем и слизнул выступившую на лезвии кровь.
Она ему отказывала. Уже дважды за время короткого разговора. И дважды за время короткого разговора он слышал о Кромешнике. Хариш игнорирует это имя, поскольку сперва хочет разобраться с болезненным прошлым, прежде чем переходить к раздражающему настоящему или неизвестному будущему.
— Ты не ответила на мой вопрос, — он поднял взгляд на Кимберли. Про себя он всё ещё зовёт её Кимберли, словно бы это имя может вернуть к прошлому, от которого остались только воспоминания. Слабость. Хариш видит в этом ту же слабость, которая мешала ему долгое время отказаться от звания махараджи. — Летунии сделали меня обезьяной. Когда бы я исправился, я должен был, вероятно, снова стать человеком. Можно ли исправиться не знаю любви и добра? — он внимательно всматривался в её лицо своими тёмными дикими глазами.
— Твоему отцу стоило дать им убить меня или забрать меня с собой. Оба этих решения сохранили бы ему жизнь, — Хариш мягким движением руки срезал верёвки на руках и ногах девушки. Она обещала не сбегать. Он, со своей стороны, сказал самое важное. — Я хочу, чтобы ты подумала. У тебя есть очень простой выбор: иметь дело с человеком или со зверем. Я знаю, чтобы принять такое решение понадобится время. Возможно, очень много времени, но, к сожалению, мне неизвестно, сколько продлится это заклятие и как долго мы пробудем здесь. Я дам тебе десять дней, прежде чем повторно задам вопрос и потребую ответа.

Отредактировано Harish Chowdhury (26-07-2018 11:04:28)

Хариш поймал девушку до того, как она могла оступиться и упасть, и придержал её, пока она не привыкнет стоять на ногах. По крайней мере, именно это сказал себе Хариш. Кимберли смягчала его гнев. Как только она прекратила нападки, как только перестала обвинять, как только глаза её наполнились ни гневом, а сопереживанием, напряжение начало покидать его. Он готов был её выслушать. Быть может, не послушать ещё, но выслушать.
— Это сделала его будущая супруга. Он мог бы и возразить. Он всегда так боялся возражать, словно бы от одного возражения от него навсегда откажутся, — Хариш качнул головой, словно пытаясь отогнать от себя эти мысли.
Будь махараджа более чутким собеседником, он бы заподозрил что-то в молчании раба, начал расспрашивать и докопался до сути. Пожалуй, именно таким должен быть хороший повелитель, но он был юн и эгоистичен. К тому же, мог ли махараджа рассчитывать на то, что Харум сказал бы ему, что не только не желает убивать, но не хочет и чтобы его повелитель пачкал руки в крови? Как бы на это отреагировал махараджа? В юные годы он был упрям, самонадеян, смел до безрассудства, но жестокость проявлял только по отношению животных и предателей.
Скажи ему такое Харум — его единственный друг и товарищ, он мог бы прислушаться к его желанию. В конце концов, действительную потребность охота имела только на первых порах. Потом тело махараджи окрепло, он стал сильнее и без труда справлялся ни только со зверем, но и со взрослым противником. Махараджа заслужил уважение начальника стражи, его военного начальника и простых солдат, и смог избавиться от висевшего над ним меча. Тогда от охоты можно было отказаться, но эта недобрая забава помогала ему справиться с гневом и страхом. Скажи ему Харум, что хочет видеть его добрым, он бы постарался стать для него таким, но, к сожалению, данные рассуждения были всё из той же сферы «если бы».
Хариш никогда не говорил об этом. Да и с кем он мог поговорить о чём-то подобном? С обезьянами? Люди ненавидели его, боялись его и сторонились. Учёная обезьяна — это очень забавно, до тех пор пока она не вооружается до зубов и не нападает на людей вместе со своими маленькими сородичами.
Когда Летунии только превратили его в обезьяну, он был мал ростом и едва мог говорить, но с годами гнев и ненависть росли в нём, и, словно бы питаясь ими, рос и сам Хариш. Его сделали обыкновенной макакой, а стал он ростом выше горилл и орангутангов. В одежде и плаще с капюшоном он вполне сходил за человека, несмотря на длинные руки и странную походку. Сходил, если держался на расстоянии.
— Даже один день что-то меняет, меняет один час и одна минута. Ты знаешь это, Кимберли, — он поймал её руку на своей щеке и поцеловал в ладонь. Впервые увидев свое отражение в зеркале, Хариш думал обрить больше похожую на щетину бороду. Растительность на лице напоминала ему мерзкую обезьянью шерсть. Но потом затея показалась ему слабой и малодушной, и он отказался от неё. — Тринадцатого апреля наша жизнь кардинально изменилась, а четырнадцатого февраля мы рассорились буквально из-за одной минуты.
Она умиротворяла его, и это было особенно иронично, поскольку именно фея выводила его раньше из себя.
— Быть Харишем… — произнес он, пробуя собственное имя на вкус. Имя, которое значило «Царь обезьян». — Быть Харишем, и смотреть, как ты что-то крутишь с другим? — в его глазах сверкнул огонь. Ещё не гнев, но недоброе озорство. — Ты сильно преувеличиваешь моё желание быть цивилизованным. Кромешник, помнится, никогда не был тебе другом, и, тем не менее... — Хариш видит краску на её щеках и усмехается.
— Тшш... — Он прикладывает палец к губам феи. — Я открою тебе секрет. Я никогда не думал, что мы расстались. Я никогда не собирался тебя отпускать. Даже до падения проклятия. Я подумал, что тебе в голову пришла блажь. Ты молода, — он усмехнулся и поправился. — Я считал тебя молодой и значительно превосходил тебя по возрасту. Я хотел семьи, детей, а ещё не до конца определилась с тем, что хочешь от этой жизни. Я думал, что ты запаниковала, что тебе нужно немного остыть, привести мысли в порядок, расставить приоритеты. Та собака... она кинулась на тебя, а могла кинуться на какого-то ребёнка, на старушку, на другую женщину, которую некому защитить. Я думал, со временем ты поймёшь и простишь меня. Я ни на минуту не собирался отпускать тебя навсегда.
Если бы проклятье не спало, он снова начал бы с ней видеться, приходить в места, где она бывает, заново завоёвывать её. Он отказался бы и от охоты, и от чучел, если бы понял, что это может переломить её мнение. «Если бы». Как же много их сегодня.
— Я не прошу тебя решать все прямо сейчас, — он наклонился, но не поцеловал ее, а просто прикоснулся  горячим лбом к её прохладному. — Я понимаю, что это может быть сложно. Я даю тебе десять дней. Может быть, у меня нет и столько. Но по истечению времени ты должна сделать выбор.
Он никогда не боялся. Смерть стала привычным другом, которого он ещё не звал, но уже не боялся. Жизнь — вполне сносной. И он смог править своим королевством сам. Он не боялся Летуний, диких зверей, боли. За всю свою жизнь он только несколько раз боялся за Харума. И вот теперь до ужаса боялся своего личного проклятья, которое могло вернуться в любую секунду.

Отредактировано Harish Chowdhury (26-07-2018 16:02:03)

Она поцеловала его. На мгновение Хариш от неожиданности застыл, прежде чем обнять её, но Кимберли уже отстранилась. Она поцеловала его, но это вновь завуалированное «нет». По тому, как она отшатнулась от него, по тому как снова глотала слёзы, было ясно, что она уже об этом жалеет. Будь Хариш просто человеком, было бы проще, он мог тешить своё самолюбие внезапной вспышкой сдерживаемой страсти. Но страстью тут не пахло. Страхом, болью, горечью… и жалостью. Он смог пробудить в ней жалость, но достаточно ли ему будет её, если между ними будет только жалость и сдерживаемый гнев?
Он прикрыл глаза.
— Мир не состоит из черного и белого, — проговорил Хариш, и его голос звучал хрипло. — Белый свет — это жизнь, а чёрный — тьма даёт возможность охотиться, и это тоже жизнь, но красивы другие краски. Голубизна неба, зелень листвы, яркость оперения птицы и красный цвет крови, — от последних слов во рту у него появляется слюна. Он голоден. Хариш был занят тем, чтобы поймать птичку и не слишком беспокоился о других нуждах. Теперь они о себе напомнили.
«Если таков свет, то лучше навсегда погрязнуть во тьме», — подумал он, слушая биение её сердца. Небольшой домик не позволял ей уйти далеко, но если бы она убежала, Хариш позволил бы внутреннему охотнику проснуться, и гнал бы её, как дичь. На этом их договорённость рухнула бы.
— Я отвезу тебя. До города порхать долго, — говорит он отстранённо. Забавно, что ему, кого полагают злом, представителем чёрного цвета, ещё видится где-то надежда, и он хочет дать ей шанс, а она — свет и добро, — отказывает и в этом. Именно свет оказался более злопамятным.
«Тьма мягка и скрывает уродства», — он снова прикрывает глаза, чтобы не видеть этого дома: рабочие столы, люстры, простое, но хорошее убранство. Его душит ярость и желание разрушать.
«Десять дней», — думает Хариш. Это долгий срок, но пройдет он быстро. Если фея не захочет отречься от прошлого, он откинет наваждение двадцати восьми лет, проснётся и станет Харишем, как она того хотела.
Мужчина открыл дверь и пропустил фею вперёд. Когда она вышла, он бросил ещё один взгляд на свой дом — свою берлогу. Здесь ему было спокойно, как помнил Хариш, но всегда не хватало Кимберли, и потому он не задерживался в лесах, даже когда к ним заходила хорошая дичь.
Хариш закрывает дверь и широко вдыхает запахи леса: прелой прошлогодней травы, свежей листвы, полевых цветов и животных. Это не джунгли, но здесь он чувствует себя дома, свободным, настоящим, живым. Ему хочется кричать, чтобы возвестить о том, что король леса вернулся, но он не даёт крику сорваться с губ. Полный горечи и ярости он может напугать Кимберли. Ему ещё не раз придётся напугать её в будущем, но пока между ними перемирие.
— Ты понимаешь, что случится, если через десять дней твой ответ останется прежним? — он спрашивает мягко и чуть насмешливо. В его тёмных глазах появляются золотые искры. — Я забуду о том прошлом, которое было у нас здесь. Какой смысл мне — чудовищу, — верить в сны о том, что можно жить человеком? Я забуду и мы продолжим с того места, где остановились. Это не угроза. Ради той любви, которую я испытывал или думал, что испытываю, я предупреждаю тебя, чтобы ты не заблуждалась, что как-то оно может разрешиться. Или да, или нет, Тусиана. Никаких компромиссов, никакой лживой дружбы, никаких договорённостей с врагом.
Он двинулся по почти невидимой тропинке в сторону дороги. Туда, где в паре километров стоял его автомобиль. Пойдёт ли она с ним или решит пробираться через лес своим ходом, его почти не волновало.

Хариш нахмурился, когда девушка догнала его и преградила дорогу.
— Одного не могу понять: почему ты так удивляешься и сердишься. Ведь я говорил тебе об этом с самого начала. Я повторял это раз за разом. Да и ты раз за разом возвращала меня к прошлому. Так почему тебя возмущает, что я к нему возвращаюсь? — он смотрит на девушку скорее с любопытством, чем со злобой. Десять дней он может позволить себе не злиться на неё. Десять дней он может лелеять внутри себя мечту о хорошем завершении этой долгой и полной огорчения истории. Лелеять, но уже не верить в него.
— Собаку можно пинком отбросить в сторону, когда она сделала ошибку, но если ты пнёшь дикого зверя, он кинется. Ты говоришь, что не можешь забыть о том, что я — чудовище. Почему тебя удивляет то, что я могу поступить, как чудовище?
«Очень цивилизованное чудовище, прошу заметить, которое предупреждает о возможном нападении», — он вновь нахмурился. У Хариша почти не было ни повода, ни возможности поговорить с Тусианой в прошлом. Впрочем, желания такого у короля обезьян тоже не было. Маленькая фея была отродьем ведьмы, которая изуродовала его, и предателя. Маленькая фея была заменой. Хариш злился и ревновал, злился и ненавидел, злился и испытывал боль. Она росла такой красивой и невинной, а он всегда наблюдал за ней с большого расстояния.
«Это было бы очень удобно для тебя», — думает Хариш. — «Забыть о враге, а в случае чего — убить, если вдруг что-то пойдёт не так».
— Что, по-твоему, я делал десять дней с тех пор, как мы вспомнили о том, кто мы есть? Я сидел дома и думал, полагается ли мне взять мясницкий нож и убить тебя? Или стоит ждать, что ты заявишься ко мне со своим отмщением? Я думал о том, кто я: человек-фармацевт или король обезьян? На какой-то миг я додумался до того, что сошёл с ума — это казалось мне самым логичным предположением, но потом выяснилось, что сумасшедший ни я один, —  вспоминать этот момент было неприятно. Говорить о собственной уязвимости тоже. Хариш привык быть сильным. Привык к тому, что никому не было дела до того, насколько ему грустно, больно или неудобно. Привык, что любая слабость даёт возможность ранить его. А он вручает феи все их, одну за другой.
— То, что ты предлагаешь, это очень удобное для тебя решение, — проговорил Хариш тише, вспоминая Харума, который тоже любил удобные для себя решения. Например, оставить мальчишку-обезьяну,  бросив на него последний сожалеющий взгляд. Кимберли теперь предлагала сделать нечто подобное. И Хариш знал, что даже если согласится сейчас, со временем злость и гнев на это решение захватит его.
— Очень удобное для тебя и очень человеческое: сдаться, опустить руки и надеяться, что может быть когда-нибудь твоё счастье свалится тебе в руки, — он улыбнулся. — Никогда не мог поступать так — смиряться и отказываться от своей задумки. Это и подвело меня в прошлом. Возможно, подведёт и теперь. Но я не могу по-другому.
Ему сложно объяснить. Так же твёрдо, как она отказывается от его предложения, он видит выход только в нем. Если быть точнее, целых три выхода, каждый из которых его вполне устраивал. Но как это объяснить фее?
— Найти другую женщину, которая с удовольствием ляжет в мою постель, возьмёт мои деньги и будет радоваться моему вниманию, не проблема. Быть может, я даже найду ту женщину, которая могла бы полюбить меня, хотя это уже вряд ли. Но ведь фокус не в том, кто любит меня, а в том, кого люблю я, — он хмурится, потому что ему нужно сделать это, последнее признание, которое застревает у него в глотке. Признание слабости, зависимости, уязвимости. Признание страха.
Хариш сжимает руки в кулаки.
— Я не думаю, что избавился от проклятья твоей матери, — говорит он через силу, но смотрит на фею, внимательно, ловя любые подтверждения своим мыслям. — Я думаю, что оно просто здесь не работает, потому что огромная человекообразная обезьяна не слишком вписывается в объективное видение этого мира. Я совсем не изменился: я всё ещё тщеславен, самонадеян, жесток. Я продолжал здесь охоту... Я никого не убил, если не считать животных, но и тогда я не убивал никого кроме животных.
Откровенно говоря, он так и не понял, что сделал неправильного в тот раз, кроме того, что забрался на гору, на которую нельзя забираться. Слона в итоге он не убил, Летунию тоже, даже Харум остался жив, но его всё равно жестоко наказали. Конечно, не стоило стрелять во врага, когда ты окружен. Наверное, стоило сдаться и просить милости. Но Хариш думал, что максимум, что его ждёт — это смерть. А не сотни и тысячи лет заключения в обезьяньем теле. Смерти он не боялся.
— Я могу найти женщину, которую не буду любить, и не стану обращаться с ней плохо, но когда-нибудь что-то снова изменится и моё проклятие вернётся, — произнёс он с обречённой уверенностью. — Я не хочу быть обезьяной. Не хочу жить и бояться этого. Я никогда ничего не боялся. Никогда и ничего, и этот страх сводит меня с ума, — а безумие делало из него обезьяну даже в человеческом теле.
— То, что ты предлагаешь, это не выход, фея. Это тень выхода. Всё та же полудоброта, которая хуже любого яда. С другой стороны, если ты вдумаешься, то поймёшь, что в своём варианте я в любом случае в выигрыше. У меня было мало возможностей сравнивать, и любовь, добро, жалость для меня на одно лицо. Конечно, если ты будешь напоминать мне ежеминутно о том, что со мной только из-за жалости, это будет задевать моё тщеславие, но, кажется, Летунии что-то говорили про то, что я должен его усмирять, — Хариш горько рассмеялся.
— Если ты говоришь «да», я, возможно, справляюсь со своим проклятием. Если ты говоришь мне «нет», я или убиваю врага, или умираю сам. И тот, и другой вариант меня вполне устроит, потому что устраивает хотя бы половину меня. То, что предлагаешь ты, делает меня однозначно несчастным. Кроме того это будет мешать твоему счастью. Я никогда не сдамся. Твой отец должен был рассказывать тебе, насколько я упрям и целеустремлен. Я не умею сдаваться и всегда добиваюсь своего. Когда-нибудь ты захочешь отношений с кем-нибудь ещё. Будь то Кромешник или иной мужчина. Ты готова к тому, что однажды я переломаю ему хребет? — он подошёл ближе, практически вплотную, но не прикасаясь.
— Ты смягчаешь меня. Смягчала, когда мы были вместе. Много раз я хотел совершить тот или иной поступок, но останавливался, думая о том, что тебя это может расстроить, задеть или просто затронуть. Я был лучше, потому что у меня была ты.

— Понимаю, — кивнул Хариш, внимательно всматриваясь в лицо девушки. Она страдала. Страдала от жалости, от своих эгоистичных желаний, от его эгоистичных желаний, от отсутствия выхода, который устроил бы всех. Это было видно. Она хотела счастья. Он тоже хотел его. Хотел того же самого. Единственная разница была в том, что Хариш видел, своё счастье с ней, а она — без него.
— Ты хотела убить меня не более получаса назад. С тех пор ничего не изменилось: я по-прежнему виновен в смерти твоих родителей и всё ещё не жалею об этом.
О кое-чем он всё же жалел. Это было не оформившееся чувство, о котором Хариш не хотел говорить. Он убил её родителей, потому что считал их виновными в своих бедах. В этом он был по большей части прав, хотя он сам виноват не меньше. Однако его попытки убить фею имели куда менее обоснованный характер. По большей части, он злился на неё за то, что она не убила его, злился, потому что больше злиться было не на кого, потому что без этой злости его жизнь теряла последний смысл.
И сейчас, с разумной точки зрения, ему было почти неловко за эту злость, но из-за долгих лет ненависти, войны, столкновений о ней сложно забыть. Тусиана была воплощением Летуний, проклятья, зла, совершенному ему. Возможно, и теперь ничего не изменилось, и он хочет её просто из упрямства, из желания то ли отомстить, то ли заставить исправить. Тусиана не накладывала на него проклятье, но это сделали её родители, и было бы только справедливо, если бы она поспособствовала его снятию. Любым способом.
Хариш думал об этом, и считал, что делает всё правильно. Возможно, чтобы снять проклятие, нужно было отказаться от этой идеи. Возможно, он смог бы сделать это, если бы знал наверняка. Но за долгие годы, проведённые в обезьяньей шкуре, он уверился только в том, что ему никогда не стать человеком, что проклятие не имеет своего конца и всё, что он может добиться — это покоя, который придёт, когда Летуния убьёт его.
Она смягчала его. Она и эти глупые ностальгические беседы. Он не был готов отступить, но глядя на её метания, уже почти хотел этого. Он тоже хотел, чтобы она была счастлива. Что бы это не значило.
— Бедная плашка. Для чего же нужна людям совесть, если она ничего не меняет, но делает при этом их несчастными? — Хариш хотел обнять её защитить от всех бед, спрятать от проблем, но вспоминая отвращение, написанное на лице девушки после поцелуя, поостерегся делать это. Ему не хотелось доставлять ей большее неудобство, чем он уже сделал.
— Жизнь несправедлива, пташка. На меня, как на бессовестное животное, твои слова не действуют. Да, всё это грустно, но жизнь грустна, она полна горечи и разочарования, полна гнева и обиды. Это то, что я понял за долгие годы. Не торопись с ответом. Наступит новый день, мои слова погаснут в твоей памяти, изменится настроение и ты посмотришь на них под новым углом. Ты вспомнишь всё то плохое, что я делал тебе, а мой рассказ покажется лишь манипуляцией и ложью, — он улыбнулся. — Пойдём, пташка, пока я не договорился до того, что тебе нужно сказать мне «нет». Я отвезу тебя домой.

— Хорошо, не забывай, — произносит Хариш голосом, лишенным каких-либо эмоций.
Если бы она осталась с ним, если бы попробовала остаться, если бы дала хоть шанс, хоть тень шанса, он бы хотел, чтобы она... Нет, не забыла. Забыть о подобном невозможно. Как невозможно и неправильно просить за такое прощение. Он хотел бы, чтобы она хотя бы не думала об этом ежеминутно. Он хотел, чтобы она была счастливой без оговорки, без сомнений. Он желал её улыбок, её красоты, её доброго взгляда, которым она согревала каждого, но не его.
Если бы она сказала ему «да», он бы хотел помочь ей забыть, но, в случае, если всё останется, как есть, лучше помнить. Память, быть может, убережёт её от наивных ошибок, а Хариш слишком долго пробыл обезьяной, чтобы быть уверенным, что его благородные порывы продляться долгое время. Ещё менее часа назад он наслаждался её страхом, а теперь сомнения маленькой пташки, её солёные и горькие слёзы приносили ему почти физическую боль.
— Поправь, если ошибусь. Совесть не возвращает к жизни мёртвых и не меняет прошлое. Просто заставляет сожалеть о нём. Это как просить прощение. Что изменится от слов? Тебе станет легче? — он не смотрит на неё. На самом деле, ему практически не нужно смотреть, чтобы понимать человека. Он слышит ложь в словах, чует её по запаху и распознает с той же лёгкостью, с которой даже собака чует страх.
В лесу было тихо, дорога до машины почти незаметная, но нетяжелая, и добрались они до неё быстро. Хариш открыл перед феей дверцу и завёл автомобиль.
Хорошо, что они поговорили. Плохо, что от этого столько беспокойства.
— Ты даже близко себе не представляешь, как действуешь на меня, — произнёс он после долгого молчания.
Всё дело в поцелуе. В треклятом мимолётном прикосновении её губ к его губам, коротком объятье с привкусом соли. Он до сих пор помнит её тепло, ощущение её рук на шее, её запах и вкус.
Всё дело в поцелуе. Легко ненавидеть врага, с которым воевал тысячу лет. Легко и естественно. Будто бы и другого выбора нет. Но как ненавидеть того, о ком заботился, чьи чувства берёг, с кем собирался строить будущее?
Всё дело в поцелуе. Он говорил ей, что стоит ей сказать «да», и он всё для неё сделает. Чтобы она не запросила. Но она видела только требование лечь в постель с тем, кто убил её родителей.
Всё дело в поцелуе.
— Я подумаю ещё раз, — сказал Хариш. — Обещаю тебе это. И выслушаю твоё предложение, если оно у тебя появится.