Почти спокойствие, почти уют. По крыше — капли дождя, от горящих поленьев в камине — тепло и свет, на стекле бутылки — дрожь эфемерных бликов. Он так и не убрал ее с той самой ночи, и теперь обращал на нее не больше внимания, чем на пустые стены вокруг. Кошмар сидел на полу у его ног. Это не был рядовой кошмар: так выглядел бы человек, которого сфотографировали в темноте, а потом вырезали и поместили на нормальный, яркий фон. Неясные очертания не позволяли определить пол или возраст "человека", а глаза его не просто пылали хищным желтым пламенем — в них был разум, самостоятельный, настоящий. Оно было под контролем, иначе моментально сгинуло бы, но оно умело думать. По сравнению с этим созданием песочные кони были некачественными игрушками. Игрушками, которые не до конца принадлежали своему хозяину, которые были сделаны из чуждого ему материала косным способом. Темный дух не собирался больше полагаться на них и готов был платить тройную цену.

Его пальцы касались запрокинутой головы кошмара. Между ними двумя непрерывным потоком струилась энергия, будто кровь в едином живом существе. В данный момент этот обмен был практически бесполезен, но удовлетворял потребность в движении, как никогда не могло бы хождение из угла в угол. Движение помогало успокоиться. Казалось, Повелитель Кошмаров мог сидеть так вечность — только казалось. Он оторвал взгляд от камина и закрыл глаза.

Всё изменилось мгновенно, всё стало нереальным, тусклым и ненадежным; исчез кошмар и застывший огонь больше не давал ни света, ни жара. Время стерлось, искривляя пространство. Кромешника внезапный хаос ничуть не взволновал, он знал, что происходит. Он спал — и был не один в этом сне. Что-то слабо светилось за спиной. Кто-то светил, вселяя в непрочный мир сна цвета и порядок, делая его реалистичным, словно главный герой в рассказе.

— Я отпускал столько раз, а ты всё не уходишь. Странно, а, птичка? — сказал он то же, что сказал бы его прототип из обычного сна. Снились ли фее такие сны, часто ли? Темный дух не следил, он просто знал, как всё должно быть. Вот только не собирался следовать сценарию.

Повелитель Кошмаров ничего не ответил на первый вопрос. Может, стоило, может, нет: никто не мог сказать наверняка, что было бы, вздумай он не отпустить фею, к примеру, после похищения или в ту хмельную ночь. Фея ему была ни к чему ни в одном, ни в другом случае, и в обоих смерть грозила ей одинаково, как бы неочевидно то ни было. Второй вопрос он игнорировать уже не стал.

— Вовсе нет, — ответил темный дух. Он должен был бы согласиться и леденящим смехом извратить сон, заставить картинку растрескаться и взорваться цепенящим ужасом, должен был бы оправдать свое прозвище, так гласила общепонятная логика. Однако "должен" — понятие, с которым Кромешник имел особые скользкие отношения.

— Спектр моих чувств явно изменился. Да и твоих тоже, — он говорил спокойно, с легкой полуулыбкой. Словно в него внезапно вернулся Лазарь, казалось бы, исчезнувший одновременно с пробуждением темной сущности. Он творил эти метаморфозы без всякой злобной цели, но с легкой руки подчиняясь закону сна, покуда было желание: был таким, каким фея хотела, чтобы он был. Живым и не испорченным вековой ненавистью. Темный дух и впрямь больше не горел желанием мстить ей — пока нет. Но чем дальше, тем меньше в нем оставалось черт, стремлений, привычек и чувств, приобретенных в Сторибруке, тем больше становилось холода, и его поглощала осточертевшая ненависть. Ни тридцать, ни сто, ни триста лет не могли заставить его забыть предыдущие тысячелетия и избавиться от всего, что въелось в него хуже ржавчины.

— Если бы я только мог точно знать... — он встал, оказавшись к фее чуть ли не вплотную. Всего этого нет, всё это часть сна, всего лишь отражение мыслей. Хранительница будет так думать, возможно, вечность. Если вспомнит наутро хоть что-то. Всего лишь сон, и риски для чего угодно минимальны. Идеальный лживый мирок на стыке мечты и страха. — Если бы это было чуть менее опасно... — Повелитель Кошмаров никак не мог отделаться от мысли, что фея, к ее несчастью, любила в нем человека, а теперь — любит память об этом человеке. Покуда фея еще фея, она не сможет принять его настоящего, смириться со всеми его тьмой и холодом, не говоря уже о зле. В отсутствии этих смирения и принятия была опасность, а в их наличии — смерть. Стоит ли объяснять это, тем более во сне? Представится ли случай лучше?

— Я бы сказал, что люблю тебя, и не отпустил бы до самого конца, — он провел ледяными даже во сне пальцами по ее щеке, почему-то с величайшей осторожностью.

Всё это от незнания. Повелитель Кошмаров слушал фею и понимал, что она права, по-своему, настолько, насколько позволяли ей познания о нем и всей ситуации в целом. Она даже могла злиться, могла обидеться, могла пытаться забыть его — он бы понял и это.

Абсолютно никто не знал, что... Кто впервые вызвал в Кромешнике чистый, безысходный, непреодолимый ужас. Не свет и не боль. Не Хранители. Не Луноликий. Он сам очень долго не помнил, кто это был; когда это случилось, ему было не до запоминания и даже не до мыслей. Однако совсем-совсем недавно, в одной примечательной лавке, бесцеремонно расхаживая по подсознанию одного примечательного человека, темный дух вспомнил.

— Да, — ответил он на оба вопроса разом, глядя поверх головы феи, сквозь сон, во тьму, откуда неприветливо скалились все ответы. Он не просто был уверен, он знал с величайшей точностью, что они бы не справились, ни вместе, ни тем более по отдельности. Стоило рассказать. Стоило всё объяснить. Хранительница могла не понять, отказаться понимать, но она могла попытаться. Однако следующая ее фраза заставила темного духа промолчать. Верно, это уже не имеет значения. Или это пока не имеет значения?

Кромешник слушал внимательно и терпеливо, не выказывая особых эмоций ровно до тех пор, пока фее не вздумалось уничтожить то мизерное расстояние, которое их разделяло. Даже сейчас, здесь, темный дух мог почувствовать, как темнота сгустилась вокруг его тела. Прикосновения во сне были нереальны, а он подспудно желал реального и лишь усилием воли заставил всё остаться так, как есть.

— Тупик, — повторил он, заключив фею в объятия, и в голосе его дрогнула затаившаяся злоба, но не на нее. Кромешник знал и обреченность, и отчаяние, однако никогда не знал смирения иного, чем смирение с природой вещей. Там, где Хранительница увидела тупик, он едва ли находил проблему. Ни честь, ни совесть, ни обязательства перед кем бы то ни было не имели значения, если он чего-то по-настоящему хотел, если испытывал без чего-то неудобство, но многие светлые всегда придерживались противоположных взглядов. Крайне глупых, по его мнению, взглядов. Несмотря на это, он унял неуместную злость.

— Зачем? — до странности мягко спросил Повелитель Кошмаров, и не думая отпускать девушку. — Зачем ты делаешь выбор, не желая его, зная, что он принесет тебе только страдания, будто нет иных путей? Ради чего, фея? Неужели оно того стоит?

Он спрашивал, но не ждал ясных ответов.

Снова старая как мир концепция из арсенала героев, к которой он относился ничуть не лучше, чем к предыдущей. Некоторые жизни стоили только того, чтобы оборвать их и вымарать из времени память о них. Некоторые не стоили даже простого мимолетного внимания. Очень, очень редкие жизни заслуживали того, чтобы не дать им оборваться или извратиться. Как можно было, зная тысячи примеров и тех, и других, и третьих, сравнивать или вовсе равнять их всех, Кромешник и впрямь не понимал. Он для этого слишком многое знал и слишком долго жил, и выбрал бы недолго думая то, что было бы правильным; по меньшей мере то, на что точно был способен. Но фее в такой ситуации, видимо, не то хотелось поиграться с удачей, не то она запуталась в собственных иллюзиях — так темному духу диктовала злость. Его злость часто говорила верные вещи.

Кромешник не проникал в сознание феи, он ей снился, и потому определить, что она чувствует и чувствует ли, не мог при всем желании, как и что-либо в этом изменить.

— А могло не быть, — отрезал Кромешник, глядя ей в глаза. Его злило то, что фея возлагала на него ответственность за произошедшее. Его злило то, что она выбрала так безрассудно, будто это не определяло всю ее дальнейшую жизнь. Его злило ее проклятое самопожертвование, из-за которого она теперь страдает. Его злило, злило, злило, потому что было больно. Темный дух не любил боли, именно она порождала в нем ненависть и ярость.

Но, может, в страданиях и была нужда — не для него, для нее. Может, именно они заставят фею измениться со временем. Сделают умнее, серьезнее и раз и навсегда отучат творить глупости, отучат верить в чудеса и отберут надежду. И тогда Хранительница освободится от самой себя. От лживого, придуманного, ненужного добра. Да, так и будет, определенно так и будет, он видел такое не раз и не два, он испытал это сам, как все темные. Если бы он собирался вынудить Хранительницу потемнеть, спланировал бы нечто подобное. Но он не планировал, она сама так решила. Страдания превратятся во зло, если не доведут до полнейшего отчаяния, тогда он вмешается. А может быть, эта боль преломится, как свет о призму, и фея полюбит Хариша, будь он неладен, и они обретут счастье. Неважно, насколько иллюзорно оно будет: счастье всегда иллюзорно. Чем плох этот вариант? Да ничем.

Во всяком случае, каков бы ни был исход, он будет лучше, чем всё, что Хранительницу ждет с темным духом, лучше для них обоих. Будь иначе — солнце встало бы с запада. Он все равно будет в курсе событий, покуда фея отбрасывает тень. А боль пройдет, не дав случиться боли еще большей. Он знал, что его чувства гаснут быстро, как огонь на снегу — на то и был расчет.

— Это был твой выбор, — медленно, чтобы горечь не слишком исказила слова, проговорил Повелитель Кошмаров. Он уже решил, однако буря в голове и в груди все еще правила им, а потому он не оттолкнул Хранительницу сразу, не разжал рук. Потом, всё потом, а во сне почему бы не оставить чего-то хорошего. — Будь на твоем месте кто-то, на кого мне плевать, и ты, проснувшись, нашла бы искалеченный труп своего нового питомца. Или он просто исчез бы. Вот только ты взрослая девочка, фея, это был твой выбор. Я его принял.

Хочет мучиться — пусть мучится, пока хочет, и всё на том!

Темный дух ни на миг не сомневался, что фее тяжело. Ей и должно было быть тяжело: она полюбила или думала, будто полюбила то, что любить ни в коем случае нельзя. Однако мало того, она понабрала себе ворох и других проблем, отчего-то при этом не обратившись за помощью даже к своим приснопамятным друзьям. Бесконечно нелепое создание, размахивала бы себе кое-как мечами и дальше, так нет же, самым наглым образом заварила вместе с ним этот коктейль из чувств, и теперь они вдвоем все никак не могут избавиться от дурманящего тумана в голове. Пока что.

Хуже было то, что Кромешнику и впрямь должно было плевать, но он испытывал лишние эмоции и, казалось, совсем забыл о том факте, что Хранители веками беспокоили его только в одном плане: доживут ли до того момента, когда он с особым тщанием и наслаждением разберет их по маленьким кусочкам самым мучительным образом. Да и была ли фея той самой Хранительницей, когда признавалась в любви злейшему врагу? Да и был ли он тем самым злейшим врагом, когда освободил руку только для того, чтобы вытереть ее слезы?

Сейчас ей это было не важно, он понимал. Ей сейчас ничто не было важно, судя по недавним ее словам. Фея так сильно увлеклась идеей о том, что выхода из ее ситуации нет, словно его действительно не существовало, что все еще было полнейшей чушью.

— Тогда ты будешь знать, что делать, даже если не будешь этого помнить, — все-таки темный дух заговорил вновь. Он разорвал объятия и отступил. Бросать фею в таком состоянии в одиночестве было неприятно; впрочем она ведь и не останется одна. Повелитель Кошмаров тряхнул головой, отгоняя от себя очередной приступ ненужной тоски, возвращая себе некоторое подобие душевного равновесия. Вместе с этим вернулось и привычное ехидство, пусть и вымученное. — Ты знаешь, где я живу, и знаешь, как меня позвать, верно, фея? Когда-нибудь ты на это решишься. Когда обретешь толику разумности.

Или нет.

— Именно так! — подтвердил Повелитель Кошмаров. Для него не принести себя в жертву ради такого создания, как Король Обезьян, было именно разумностью. А для феи? Даже с точки зрения человека жизни этих двоих были далеко не равнозначны: неравноценный обмен. Как минимум поэтому в сознании Кромешника все причины, приведенные феей, тонули в злобном шипении: "Чушь! Чушь! Чушь!". Пожертвовать Харишем фея боялась, а пожертвовать своим будущим — нет. Темный дух не понимал, почему, как так случилось. Это было слишком нелогично, это решение кишело заблуждениями. Казалось бы, он только что успокоился, но последние слова Ким неожиданно так сильно резанули по цепи, на которой он держал свою ярость, что в глазах у него потемнело. Однако на лице его, все еще человеческом, отразилась вовсе не ярость. К счастью, Хранительница этого не видела.

— А ты уверена, милая птичка, что всё будет так, как он сказал? Почему ты ему поверила? Ты ведь... — как ни странно, говорил Кромешник негромко, почти ровно. Его снова тянуло к ней, тянуло опять обнять, сказать что-нибудь, от чего она перестанет плакать, прогнать отчаяние. С другой стороны, ему хотелось рычать, хотелось кричать на пернатое недоразумение, загнавшее себя в пучину страданий. Или нет, не так: он страстно желал оборвать себя на полуслове, исчезнуть и чувствовать лишь обычный обжигающий ненавистью холод. Темный дух становился нестабилен, непоследователен; с ним такое случалось после последнего поражения, опасно часто. — Ты ведь просто поверила ему... На слово? Несмотря ни на что. Что он сделал, что он делает и может сделать... Это неважно, верно?

Кромешник определился. Ему хотелось смеяться — больным смехом, словно над черной комедией. Он не смеялся, только усмехнулся недоброй усмешкой, глядя вниз. Слишком много потерь за сегодня. Слишком много несвойственных ему, отравляющих чувств. Темный дух понимал это, как понимал возникший рядом с ним человекоподобный кошмар, со страхом тянущий хозяина за предплечье прочь из сна.

— Браво, фея, браво. Что же ты с собой — со мной — делаешь?! — в этом шипящем шепоте ярость мешалась с болью, и Кромешник больше не пытался это скрыть. Он поднял глаза только чтобы прожечь девушку уже снова безжалостным взглядом Повелителя Кошмаров. — В бездну. Прощай, я буду ждать.

На этом он растворился в воздухе, проснувшись уже у камина. Сон распался, фея исчезла, но ярость — она никуда не делась. Кромешник резко согнулся, как от судороги, едва не ударившись о собственные колени, но потом вскочил, зверски озираясь. Кошмар предусмотрительно пропал, вокруг не было ничего живого, даже огонь камина, казалось, притих. Огонь. Вперив взгляд в камин, темный дух внезапно схватил бутылку неведомого пойла и с рыком запустил ее прямо в пламя.

— В бездну!