— Очень мило с твоей стороны, — его голос лился помесью меда и мазута, в отличие от. У темного духа в данный момент всё было в отличие от: он оставался цел, он, казалось, не растерял интерес к происходящему, он испытывал удовлетворение и он победил. Впервые. Окончательно.

— Всё кончено, — оповестил Повелитель Кошмаров, не отзывая ненужных уже теней. Будто светлый не понимал того сам, будто не из-за осознания конца попал сюда. Ощущение, будто судьба всего мироздания не просто зависит от него, но в его руках, стало его личной забавой, должно было радовать, но радости Кромешник не выказывал. Только облегчение. Война кончилась. Нет больше смысла в лицедействе. — Всё, брат.

Сей факт вдруг показался ему настолько забавным, что он рассмеялся, как смеялся в немногих иных переломных моментах. Не злорадно, не пугающе, не радостно, не безумно, безмолвно — просто случайное проявление эмоций, которых быть не должно. А быть может, его смех почудился ему. С тех пор, как темный дух перестал являться на каждое свое сражение, — с тех пор, как мучительно умер последний Хранитель, — он массу времени проводил наедине с собой, а общество пустоты не требовало постоянного выражения мыслей.

— Брат, брат, брат. Я ненавидел это, — поделился Кромешник, не уточняя. Вероятно, он ненавидел всё, о котором вдруг начал частить. Потому что всё. Всё, что есть, теперь его.  Все, кто живет и существует, теперь его. Всё, что он говорит или делает, никто не сможет оспорить. Кто бы не рискнул восстать против него, это бесполезно. Кто бы ни пытался защититься от него, это бесполезно. Его даже не заботило, слушает ли Луноликий, темный дух давно потерял потребность в слушателях. Единственное, что его сейчас волновало — возрастающая с каждой секундой легкость. Щемящее ощущение, свобода до боли, незамысловатое ничто. Он ненавидел очень долго, но ненависть не выдерживала перемен. Она начала таять много лет назад, теперь, когда всё кончилось, вместо нее осталась звенящая пустота — идеальный разжиженный хаос.

— Как думаешь, что теперь? — вдруг с искренней заинтересованностью спросил Кромешник. Под его ледяным горящим взглядом тени не отступили от светлого — просто-напросто растворились, истаяли. В новом, старом, полуживом мире им больше не было места. В огромной неустойчивой пустоте у него остался, — ему был нужен, — только один.

Темный дух наблюдал. Наблюдал так внимательно, так тщательно отмечал каждую мелочь, что в этом просматривалась некоторая жадность — любопытство его оказалось воистину неубиваемым и не утихало никогда. Сейчас же ему не терпелось получить какую-либо дополнительную информацию о брате, которого он видел уйму времени назад. С которым они были почти незнакомы. Настанет ли еще время, когда им обоим не нужна будет мимика ни чтобы выражать эмоции, ни чтобы улавливать чужие? Раньше Кромешник был уверен, что нет. Потом отпустило. Он не надеялся, но наконец мог по достоинству оценить вероятности.

— Это я уже проворачивал, — отмахнулся он. Повелитель Кошмаров, действительно, делал что хотел почти всегда и имел обыкновение выкручиваться, когда не хотел или думал, что больше не может чего-то хотеть. Для него не было проблемой и понять, чего он желает, пусть его желания зачастую не отличались ни простотой, ни благородностью, и временами были сопряжены со всеобщими страданиями. Одно из них он исполнял прямо сейчас, несколько припас на будущее. — Важнее то, чего я не хочу.

Кромешник, в частности, не хотел видеть вместо светлого безучастный сгусток воспоминаний. Он предпочел бы что угодно другое, включая гнев или боль. Мысль о последней все еще грела отзвуком злобы, и Кромешник сжал зубы, — вернее, снова привычные клыки, — в попытке отогнать ее. На сей раз удалось. Однако опыта в выведении светлых духов из прострации у него по-прежнему не было: единственное, чем он располагал — его собственный опыт. Годы одиночества, темноты и тишины для светлых созданий обыкновенно кончались сумасшествием; для темных, каков каламбур — просветлением.

— Например… Не знаю, как ты, но в данный момент я не хочу торчать здесь. У меня там светопреставление, — с полуироничным воодушевлением произнес он и взглянул вверх, где должна была быть поверхность. На самом деле темный дух не собирался целенаправленно тушить какие бы то ни было огни, если они не угаснут сами. Вселенная не должна была стать темной. Темноту он знал как себя и, хотя не мог от нее устать, привык к ней. Хватило бы и сумрака. Тем не менее, Луноликому он такие — на самом деле, неизбежные — перемены в своих намерениях демонстрировать не стал. Просто-напросто взял и растворился во тьме.

Агония. Тьма. Хаос. Ужас. В какой бы мир он ни приходил, в какую бы реальность ни заглядывал, она дрожала от страха. Темные твари сходили с ума от небывалого прилива сил, от возможности отомстить за притеснения, от возможности урвать свой кусок или просто от жажды убийства. Власть, безнаказанность и моря, океаны невинной крови. Армады запуганных до смерти, до безумия существ. Нечисть, призраки, мелкие духи, колдуны и прочие малоприятные существа теперь правили бал; и тоже боялись до крика, как бы благодетельствующая им тьма не поглотила их самих.

Агония. Ужас. Тьма. Хаос. Это бы наверняка понравилось одному чернокнижнику из прошлого. Когда темный дух проходил по городам, деревням, крепостям смертных, просто проходил, не скрываясь, игнорируя свет, в человеческом облике, он видел лишь панику, слегка окаймленную попытками сопротивления. Как минимум, люди боролись. Но люди отчаивались. Люди убивали свои семьи, чтобы уберечь их от куда более мучительной смерти, не зная, что лишь плодят обезумевших от горя призраков. Масштабный, почти полный, геноцид расы — и не одной. Темный дух ни разу не поднял косы — незачем, расслабившиеся смертные оказались не готовы к самой тьме.

Хаос. Тьма. Ужас. Агония. Города, леса, горы рассыпались прахом, высыхали моря, реки полнились кровью и гнилью вместо воды. Жизнь уходила под землю, извращалась и темнела, силясь приспособиться к ужесточившимся правилам игры. Миры мертвели, обращаясь грудами бездушного камня, припорошенного тленом. Какие-то из тысяч реальностей раскалывались и тонули в небытии. Гасли звезды, оставляя вместо себя лишь медленно убывающий отсвет. Не все звезды, не все реальности, миры, реки, леса, города и жизни — оставались самые сильные, или удачливые, или темные, или те, которые Кромешнику удалось обойти. Прошли не сотни и даже не десятки лет.

Ужас. Хаос. Агония. Тьма. Со временем, когда размах его власти стал очевиден, а спасение не объявилось, смертные о нем вспомнили. В темном духе признали божество — древнее, жестокое и забытое. Разумеется, его молили о пощаде, о прощении, о милости, о благоразумии и тысячах тысяч других вещей. Он слышал, но не слушал и с неубывающим тщанием игнорировал каждую мольбу, расправлялся со слишком настойчивыми просящими. Он не исполнил ни одной просьбы, ни разу, и не собирался до тех пор, пока безграничный гул голосов не утихнет — сам по себе или с его помощью. Так же, как когда-то давным-давно.

Многое приблизилось к этому "давным-давно". Даже Повелитель Кошмаров — почти такой же хладнокровно-невозмутимый и зацикленный на поддержании равновесия, как раньше; упившись кровью, болью и ужасом, он успокоился. Он пытался, как ни странно, не установить какой-то свой извращенный порядок, но придержать тьму и хаос. Разумеется, для этого темному духу не хватало светлого. И не только для этого. Поэтому он немалую часть внимания тратил на Подземелья — единственный клок пространства, каждое изменение в котором он мог уловить.

— Я уж было подумал, что ты совсем разучился говорить, — не мог не съязвить Кромешник, объявившись лично и очень скоро, бросив дела. У него снова что-то не выходило, и тьма вокруг него шла едва заметной рябью от раздражения. — Уже второй вопрос... С каких пор тебя так волнуют мои желания?

Утратив необходимость как-то влиять на смертных, утратив жгучее желание исследовать их, он забросил прежнюю форму и от прочей темноты отличался лишь бледными точками глаз, но сейчас снова приобрел околочеловеческие очертания. Это дало ему возможность раздраженно-резко оправить плащ.

— Хочу продолжения, — тем не менее ответил Кромешник тихо и до крайности недовольно, как будто не слова произносил, а проклятия. — Такого, где мне не нужно было бы ненавидеть тебя, тебе — меня... Должна же быть и у меня несбыточная мечта?

Он усмехнулся, но без чувства, как никудышный актер — сам не знал, мечта ли, несбыточная ли, знал только, что действительно хотел.

Темный дух любовался попытками сказать что-нибудь умное в исполнении чего-то, больше напоминающего плесневый налет на темноте, чем его собрата, и в нем просыпалась знакомая злость. Злость оказалась весьма и весьма полезной эмоцией, когда не подкреплялась ненавистью, существование которой светлый старательно отрицал. Кромешник в своих наблюдениях был уверен, благо у него было предостаточно времени, чтобы проверить, совпадает ли чувство с определением. Однако спорить он не стал, только смотрел таким взглядом, будто Луноликий (уже в семьсотый раз) наступил на его любимого кошмара с печальными для того последствиями.

Только тьма опасно-быстро и опасно-определенно сгустилась вокруг них, скрутилась, извернулась и ударила. Темному духу, конечно же, это никакого вреда не принесло, и он остался стоять как ни в чем не бывало. Несмотря на расстановку сил и злость, удар не слишком-то навредил и светлому, ибо изначально не имел такой цели. Кромешник с самого выигрыша не начал традиционное глумление над побежденным и пока не горел желанием исправлять промах. Что не касалось профилактических затрещин на духовской лад.

— Все еще бесишь! — рявкнул Кромешник, не скрывая ни злобы, ни неизбежной тревоги. Делать безнадежно сволочной и абсолютно хладнокровный вид, действительно, было незачем и не для кого. Однако не имело совершенно никакого значения, чего он хотел, пока составная и, к сожалению, неотъемлемая часть его желаний изображала безвольное облако с функцией попугая. Причем дрянной функцией. — Хочешь использовать Подземелья как личный курорт — пожалуйста. Но не как склеп! — шипел он совсем по-прежнему, как будто с последнего раза, как светлый имел сомнительное удовольствие слышать этот звук, не прошло и получаса. К шипению прилагалось раздраженное хождение из стороны в сторону в полной готовности ударить снова. — Соберись, брат!

Он еще до конца войны наелся одиночества до состояния переполненности, уже после нагляделся на полное перед ним бессилие до ряби в глазах, и отпускать в полузабытье единственное существо, с которым мог — по крайней мере, когда-то мог — без осознания неполноценности собеседника поговорить, не собирался. Даже если будить в Луноликом самоосознание пришлось бы постоянными тычками.

— Когда-то ты говорил совершенно иное, — ядовито напомнил Кромешник. То, что мнение собрата ныне приблизилось к его собственному, отчего-то совсем не порадовало его. Он ни на миг не прерывал хождения вокруг да около чего-то, отдаленно напоминающего прежнего светлого духа, и то и дело косился на это, мягко говоря, неодобрительно. Даже эфемерного количества света — света? скорее, не-тьмы — было достаточно, чтобы его глаза по-звериному поблескивали. Животные черты он унаследовал еще от существ, к которым впервые вышел на знакомство, и так и не избавился от них.

— Что именно? — переспросил темный дух, наконец остановившись. Он все гадал, была ли в Луноликом эта отрешенность раньше, а если была, то насколько давно. Неужто в нем с самого начала был сокрыт этот мерзкий образ существования, или несуществования, равно как в темном до поры пряталось безумие? Можно ли было предугадать и то, и иное? Совершенно пустые размышления, но одновременно Кромешник думал о другом: он нашел, пусть самый радикальный, способ рассеять ненависть в своей голове, быть может, найдет способ вернуть собрата в сознание. Пока что реагировал он только на слова, и, не дожидаясь, или не дождавшись, уточнений, темный ответил: — Да, тяжело. Очень.

В конечном счете, не имело значения, что Луноликий имел в виду. Все, за что не брался бы Повелитель Кошмаров после победы, давалось ему тяжело, несмотря на старания. Примись он снова устилать поверхности безвестных миров телами их жителей, не встретил бы, конечно, никаких трудностей. Однако он взялся за самое сложное, что только можно было представить во Вселенной: пытался не дать ей зачахнуть и пытался взаимодействовать с собратом. Причем второе было едва ли не труднее первого не то оттого, что темный напрочь отвык от подобного, не то оттого, что оба они слишком изменились за прошедшие годы. Впрочем, сдаваться Кромешник по-прежнему не умел.

— Было бы значительно легче, если бы ты… — он запнулся, не в силах подобрать хоть в одном из существующих языков подходящее слово. Проклятое восприятие смертных не в силах было охватить то, что он хотел выразить. Вздохнув — на кой черт еще нужен воздух, если не для выражения раздражения? — темный дух просто сел на каменный пол, словно до сих пор обладал телом, неотрывно разглядывая пространство перед собой, невольно предоставляя собрату возможность самому погадать, чем должна была кончиться фраза. Что-то подсказывало Кромешнику, что тот эту возможность всецело проигнорировал. В конце концов темный остановился на мало отражающем действительность, но приемлемом варианте: — Если бы ты вернулся. В какое-нибудь другое состояние.

Забавно, но выходило, что он едва ли не просил брата о чем-то, что даже не мог передать ему через слова или без слов. Будучи в полной власти надо всем вокруг, достигнув всего, что когда-либо в ярости обещал давно уж сгинувшим Хранителям, имея достаточно времени, чтобы сотворить что угодно еще, он здесь и сейчас, как слепой щенок, тыкался носом в стены, из неоткуда выросшие между светом и тьмой, не умея или не желая даже сформулировать, зачем.